— Можно, разумеется. Но заклинания недолговечны, их нужно поддерживать, в отличие от благословения богов. Во втором случае я не смог бы гарантировать на сто процентов твое послушание после проведения ритуала. Поэтому пришлось пойти сложным путем.

Великолепно. Да ее муж — гений стратегии. У Леры появилась новая идея, и она поспешила её озвучить:

— Подождите… Не может ли потеря волшебства быть одним из последствий ритуала? Почему сразу я виновата?

— На мне — заклинание. Забирающее мои силы. А, может, просто блокирующее их — если повезет. Я его очень хорошо чувствую, и поверь, это не самое приятное ощущение.

— Насколько неприятное? — полюбопытствовала Лера просто из желания растравить раны мужа. — Очень плохо или очень-очень плохо?

Александр ее намерения понял, но от ответа увиливать не стал.

— Внутри пусто. Нет ничего, и от этого периодически пропадает желание жить.

— Это-то вы когда успели понять?

— Я читал про такое.

— То есть привязывать вас к стулу и оглушать заклинанием успокаивающим пока рановато?

— Вроде того, — усмехнулся Александр.

— И волшебства вы все-таки не лишились? — допытывалась Лера, баюкая руку перед самым носом мужа. — На вас просто заклинание?

— В том-то и дело, что не просто. И я догадываюсь, кому за это надо «спасибо» в глотку забить.

— Но раз это заклинание, его можно снять.

— Можно. Но, боюсь, это под силу немногим. И уж точно не тебе.

— Попросить кого-нибудь другого? — Лера не стала лезть в бутылку. В ее интересах было вернуть ему волшебство и как можно скорее.

— К сожалению, и тут все не так радостно. — Вздохнул Александр и рывком поднялся с диванчика, отказываясь вдаваться в дальнейшие объяснения. — Ладно. Утром договорим. Свободна.

Лера не поверила, что так легко отделалась и на всякий случай спросила:

— А… я?

— Что ты?

Александр уже ковырялся в бумагах и даже головы не повернул. Он снова был предельно собран, сосредоточен, будто ничего и не произошло. Будто не он еще недавно разорялся и орал, как сумасшедший. Лера поднялась с диванчика и устремилась к двери — не нужно ему признание, ей же лучше.

— Нет, ничего. До свидания. — И как так вышло, что она чувствует себя виноватой, хотя виноват кругом ее муж?

— Я же сказал — договорим утром, — бросил ей в спину Александр. — Значит, утром разговор продолжится. У меня срочные дела образовались.

— Да идите вы… — прошептала Лера сердито и закрыла за собой дверь.

Врач прибыл на удивление быстро — мать могла быть очень настойчивой, на грани угроз и шантажа, но всегда безукоризненно вежливой. Врач — чистокровный человек, дородный мужчина с глубокими морщинами вокруг рта и забавной проплешиной на затылке — показался Матвею страшнее разъяренного дракона. А все потому, что зайдя в спальню к пациенту и поставив небольшой чемоданчик на пол рядом с кроватью, он осведомился о жалобах больного.

Матвей в это время лежал в кровати и пытался осознать себя — в настоящем, в пространстве и времени, в своем теле, в своей голове. Темнота скрылась, наведя в его мозгах свои извращенные порядки. Как только Матвей немного пришел в сознание, то перебрался на кровать, потому что пол был ужасно жестким, да и поза, в которой распинала его темнота, годилась лишь для мазохистов. Кое-как собрав в кучу конечности, Матвей заполз на мягкий матрас, зарылся с головой в одеяло и задышал там — бурно, облегченно.

Боль почти прошла, и вернулась некоторая ясность мышления. Рассеялся туман, и Матвей задумался, что с ним происходит. В который раз он вспомнил все теории, свои на них возражения, возвел еще несколько догадок в ранг абсолютной истины, а затем с удовольствием их разрушил. Ни к кому мало-мальски достойному выводу Матвею прийти не удалось — все казалось размытым, зыбким, неубедительным. Все было не так. И не то. И как найти то самое — не придумывалось.

А тут еще доктор… Он пришел, и Матвею пришлось вылезти из-под одеяла, встретиться лицом к лицу с очередными неприятностями. Это было поистине невыносимо. Он боялся и одновременно стыдился своего страха — мама в детстве не уставала ему повторять, что взрослые ничего не боятся; вслед за этим он начинал корить себя за стыд и непрекращающееся самоедство. Увы, ни тот, ни другое его не оставляли.

«Он знает! Он обо всем догадался! — Матвей стиснул кулаки и прикрыл глаза, чтобы нельзя было прочитать его мысли, которые вдруг принялись скакать в голове, как припадочные блохи. — Как быть? Как выбраться из всего этого?»

Не дождавшись ответа, врач поинтересовался — на сей раз у Алевтины Григорьевны — где можно помыть руки. Она показала и каменным изваянием застыла у кровати сына. Когда врач вышел из ванной, то повторил вопрос:

— На что жалуемся?

Вид у врача был усталый, можно сказать, затюканный и безразличный ко всему. И еще Матвею показалось, что врач несколько брезгливо усаживал свой зад на его, Матвея, стул. Не любит волшебников? Впрочем, чего еще ожидать от людишек? Кроме сознательной ограниченности мышления и бесконечной потребности ублажать свое эго. «Не забыть бы в стирку кинуть то полотенце, которым он руки вытирал», — машинально подумал Матвей и тут же принялся гадать, каким именно полотенцем пользовался доктор. Спустя полминуты Матвей пришел к выводу, что постирать придется все полотенца. Так надежнее. Он бы еще и обивку на стуле поменял, если бы это не вызвало у матери вопросов.

— На что жалуемся? — спросил доктор в третий раз, но Матвей так глубоко погрузился в разговор с самим собой, что даже не услышал его. Но это и понятно, и простительно — разговор, внутренний, сокровенный — был слишком важен.

Просто в тот момент, когда врач придвинул стул к кровати поближе, Матвей осознал, что врач несет зло. Оно сочилось из его глаз, оно выглядывало из-за его плеча, ореолом окружало его голову, показывало язык, дразнилось — мол, поймай, уничтожь, если хватит сил. А иначе я сожру тебя! Выглядело это зло размытым чернильным пятном — волшебник видел похожие на картинках в детстве. И Матвей ежился, дергался, пугался, стоило врачу сделать малейшее движение; он так увлеченно спорил сам с собой, стоит ли говорить об этом матери, и как сделать так, чтобы мать поверила его словам, что вообще забыл, что у него что-то спрашивают. Повисла длинная, неловкая пауза.

— Что с тобой, Матвей? — произнесла, наконец, Алевтина Григорьевна, и его как ледяной водой окатило.

Он перестал беззвучно шевелить губами, резко выпрямился, напряженно уставился в одну точку — где-то в районе собственных коленей, задрапированных одеялом — и ответил неестественным тоном:

— Все нормально, мама. Просто… отравление.

— Да что ты заладил — отравление, отравление! — вспыхнула мать. — Ты не врач, не можешь поставить диагноз. Правильно я говорю?

Настоящий доктор пожал плечами, не споря, но и не соглашаясь.

— У него сегодня какое-то странное настроение, доктор. Но вы и сами видите. — Мать по привычке взяла слово. — Хотя… не только сегодня. Уже с неделю, наверное. То падает без причины со стула, то есть отказывается, теперь вот с работы ушел раньше положенного времени. Вы можете такое представить? Уйти с работы!

Врач поперхнулся и осведомился:

— А… это важно? Про работу?

— Ну, разумеется! — воскликнула Алевтина Григорьевна. — Мой сын никогда не уходил с работы раньше времени — это неправильно. Он великолепно воспитан и обладает, помимо прочего, развитым чувством ответственности. Он бы не оставил свой пост без серьезных на то причин.

Прозвучало это так, будто Матвей работал, по меньшей мере, личным советником короля и каждое его решение имело определенное значение для будущего королевства.

— Если вы так говорите, тогда конечно, — покивал врач, вглядываясь в лицо бледное пациента, и в тишине комнаты вновь прозвучал вопрос о жалобах.

Матвей внутренне сжался и, перебрав в уме несколько вариантов ответа, вытолкнул через ком в горле, что у него-де все в порядке. Просто отравление и температура. Доктор кашлянул, достал из нагрудного кармана блокнот с прикрепленной к нему ручкой.