Я киваю, глядя в сторону — не хочу, чтобы меня оценивали в такой момент.

— Когда?

— Может... после того, как позанимаемся?

Он разглядывает меня еще несколько секунд, а потом смотрит на мой ноутбук, лежащий на дальнем конце стола. Он тянется за ним. Когда он ставит его передо мной, я внезапно становлюсь не особо уверенной во всей этой затее — похоже, это плохая-плохая идея. У меня начинает сжиматься желудок.

— Подожди, сейчас? — спрашиваю я. Мой голос звучит тонко и безропотно.

Он кивает.

— Сейчас. Ты же сказала, что тебе это нужно... сейчас.

— Но если... если я не могу... я, наверно, буду не в состоянии после этого заниматься.

Он наклоняется и открывает ноутбук, а затем садится обратно на свой стул. Я пристально смотрю на экран загрузки, думая о маминых словах о том, что я никогда не смогу стереть его из памяти. Стану ли я после этого вспоминать об отце по-другому?

Я смотрю на свои руки, нажимающие на кнопки клавиатуры независимо от того, что творится у меня в голове. Я ищу видео, как в тумане, и в скорее нахожу его. Тянется томительная пауза, пока видео грузится, а потом, после всех догадок, мыслей и страхов перед ним, я смотрю его.

Качество видео гораздо лучше, чем я себе представляла, и когда лица попадают в объектив, я начинаю ощупдать когти паники вокруг своей шеи. Я уже некоторое время держу свои панические атаки под контролем, но сейчас одна из них вцепилась в меня мертвой хваткой — я упустила момент, когда еще была в состоянии остановить видео. Пока мое сердце сходит с ума, то делая двойные удары, то не делая их вообще, я слышу их разговор и затем вижу его, сидящего в каком-то грузовичке или внедорожнике. Он с людьми, которых я не знаю, улыбается, затягивается чьей-то сигаретой и отдает ее обратно. Никогда не видела, чтобы папа курил — мне даже в голову не приходило, что он это умеет.

Человек, который снимает — должно быть, Габриэль Ортиз — перемещает камеру, снимая всех людей в машине. Все они в форме, кроме папы и другого контрактника. На них гражданская одежда и бейджи с удостоверением личности.

Голос за кадром говорит:

— Пацаны, улыбнитесь, вас снимают скрытой камерой.

Так они и делают — улыбаются. Прямо перед взрывом.

Становится слишком громко для микрофона, и звук пропадает. Камера резко трясется и падает. Все в бежевой пыли, а в центре — светящийся шар. Это солнце. Солнце каким-то образом продолжает светить в центре всего этого разгрома. Мы думаем, что солнце на нашей стороне, что солнечные дни созданы, чтобы нас радовать, но вообще-то солнцу на нас плевать.

Снова появляется звук: крики, сгоны, тяжелое дыхание — боль в чистом виде. У меня сжимается горло, и я учащенно дышу — не чувствую разницы между своим дыханием и дыханием в видеоролике.

Стараюсь различить папин голос, но слышу только, как кто-то отрывисто повторяет: «О, Господи, о, Господи» снова и снова, как трещат пламя и оружейные выстрелы на расстоянии, которое все уменьшается. Кто-то (Гейб?) находит телефон и подбирает его. Он пытается удержать его в руках и продолжает съемку.

Когда бежевая пыль рассеивается, он наводит камеру на беспорядочную смесь тел и конечностей. Люди смешались в одну кучу с тем, что осталось от грузовика. И кровь. Везде.

Бомба — великий уравнитель. Наши сходства и различия ничего не значат, когда нас разрывает на куски. Под тончайшей кожей мы все одинаковы.

Звучит последний, слабый крик, и экран становится черным.

Все мускулы моего тела отказывают. Я сползаю со стула. Слезы и пот текут по моему лицу, я царапаю пальцами пол, ища, за что можно уцепиться. Все идет кругом перед глазами.

Я думала, что справилась с этим.

Джейми встает на одно колено рядом со мной и притягивает меня к себе. Он кладет одну руку мне на плечи, а другую — под колени, и поднимает меня с пола. Слезы, которые кажутся льдом на моем горящем лице, стекают по волосам, а Джейми несет меня в гостиную и укладывает на диван.

Он пытается отпустить меня, но я не отпускаю его. У меня перегрузка, я не соображаю, что делаю, но отчаянно держусь за него, чтобы убедиться, что он настоящий, живой, он здесь, и его не разорвало на куски.

Я притягиваю его к себе, а потом пытаюсь поцеловать. Это не имеет смысла, потому что я все еще стараюсь дышать, но у меня не получается. Может, он поможет мне дышать. Может, у него есть воздух, который мне нужен...

— Роуз...

— Просто... пожалуйста, — с трудом выговариваю я.

Я слышу мольбу в своем голосе и знаю, на что это похоже, но мне все равно.

— Ты должна...

Я целую его, словно сейчас конец света, словно он — источник кислорода. Мои руки оказываются в его волосах, потом на его спине, они тянут его ко мне со всей силой, на которую я способна. Я защищаюсь им, как щитом, от этого всеобъемлющего ужаса и страха. — Роуз. Перестань.

Теперь меня трясет это адреналин от панической атаки. Настолько неистово, что Джейми прекращает вырываться и обнимает меня, держит, стараясь остановить это своим весом, своей силой.

— Дыши, — шепчет он мне в ухо, снова, снова и снова, как мантру.

Я закрываю глаза и делаю, что он говорит — вдыхаю, выдыхаю. Вдох, выдох. Глаза закрываются, а дрожь утихает. У меня больше нет сил двигаться или разговаривать.

Джейми несет меня наверх, в мою спальню.

В какой-то момент, посреди ночи, я просыпаюсь с мыслью, где я и как сюда попала, и думаю: «Это я умерла? Это я была в том взрыве, в той куче окровавленных тел? »

Но затем я вижу Джейми, уснувшего в кресле. Пока я присматриваюсь, мне кажется, что он спит, но оказывается, он за мной наблюдает. Он поднимает подбородок в знак приветствия, будто мы встретились в школьном коридоре или вроде того.