Когда издали завиднелся лес, Нора совсем не обратила на него внимания — они все время шли вдоль холмистых, густо заросших деревьями и кустами склонов, вдоль перелесков. Но тетя Аня вдруг сказала: — Это там… Нора вздрогнула. Будто только теперь поняла, что она и правда идет туда, в тот самый лес… — Их вели по этой дороге… — продолжала тетя Аня. — Они смотрели на эти же кусты… И на тот придорожный столбик. Он отсчитал самый последний их километр… По этой дороге… И Нора стала чувствовать каждый свой шаг, каждое прикосновение ноги к гравию, которого тогда касалась мамина нога. Чудилось, она ступает след в след… Тетя Аня тихо вздохнула. — Иногда хочется попросить — закройте эту дорогу. Пусть по ней не ходят, не ездят…Чтобы колеса машин не вдавливали в землю, не увозили отсюда и не распыляли следы последних шагов. Пусть хоть это останется. Ведь ничего другого нет. Даже могил. Одни пустые ямы… — Как это… пустые? — Перед отступлением оккупанты успели почти всех сжечь. — Кого?! — Нора с трудом заставила себя вымолвить это слово: — Сжечь?.. — Расстрелянных… Разрыли все ямы и оттуда — в костер… Норе казалось, что это какая-то другая, чужая женщина пугает ее. Но голос был тети Ани. — Боялись оставить даже мертвых свидетелей… Пригнали заключенных, и те под дулом автоматов целыми днями перетаскивали на носилках мертвецов. Из ямы — в костер. Нора это словно увидела. Как несут… Свисает, будто размахивая на ходу, мертвая рука. Торчат худые босые ноги. Несут… Такие же люди, только живые… Пока живые… И за то, чтобы пока ходить, видеть, чтобы еще не лежать такими вот на носилках, они несут к костру… А огонь обхватывает, взвивается. Ему все равно, что сжигать… — Говорят, один узнал свою мать, — безжалостно продолжала тетя Аня. — Так закричал, что охранник его сразу пристрелил. Нора сама хотела закричать. Зажмуриться, заткнуть уши, только не слышать больше, не видеть. — Как они могли?… — Кто не мог, сам получал пулю в затылок. И тут же оказывался в костре. И каждый это знал… — Все равно… — Как видно, не все равно… — Тетя Аня умолкла. Нора очень хотела, чтобы она больше ничего не говорила. Но она продолжала: — Особенно, если надеялись убежать. Они по ночам копали подземный лаз из бункера, в котором их держали. — И убежали? Тетя Аня кивнула. — Значит, сейчас живут?! — изумилась Нора. — Те, кого не поймали, остались живы. — Но они же помнят! — Такого, конечно, не забудешь… Тетя Аня не поняла. Нора не это хотела сказать. — Как они могут… теперь, когда больше ничего такого…помнить, что они тогда… Как они теперь могут жить? — Одного таки недавно нашли в петле. А другие…Не думаю, что это можно назвать жизнью… Они шли молча. Только мокрый гравий шуршал под ногами. — А мы с тобой разве живем? Только с виду кажется, что мы, как все — работаем, ходим, едим. Но сами все время там — я в лагере, ты — в своих подвалах. Это Нора знает. — Но мы же ничего такого, что они, не делали. — А ты уверена, что тогда — только хорошенько вспомни, как было жутко, что сейчас эсэсовец нацелит на тебя автомат, выстрелит! — ты уверена, что будь ты тогда на их месте, не делала бы того же? Ведь главное было, чтобы в тебя не выстрелили. Сейчас, сию минуту! Пусть потом, позже, когда-нибудь. Только не сейчас! К тому же не забывай: они сжигали трупы тех, кого уже не вернуть… Нору зазнобило. Вернулся тогдашний страх. Она быстро оглянулась. Дорога пуста. Только две крестьянки, обычные, в платках, идут сзади. Разговаривают. — Конечно, гнилая. Кто ж так поздно копает. Говорят о картошке! Обычной картошке, которую осенью копают. Алдона тоже писала об этом. Они уже выкопали. — А раньше не позволяли, — объясняет другая. — Говорили, немцы там своих мин понатыкали. Мы ее даже не окапывали. — Какая уж она выросла… — Никудышная. А что делать? Хоть какая, а копать надо. Сперва солдаты все поле исходили, проверили. Все равно страшно было — чуть какую кругляшку увидишь, и спина со страху мокрая. Нора хотела слушать этих женщин, идти с ними. Но тетя Аня повернула налево. Вошли в лес. Это уже тот лес… А сосны такие же, как в других. С толстой корой. Мальчишки из такой любят вырезать лодочки. И корни обычные — будто огромные бугристые клешни. И шишек много. Уже по-осеннему отсыревших. Неожиданно Нора под елью увидела детский сандалик. Один. Расстегнутый. Тоже потемневший от сырости. Только пуговка красная. Будто земляничка. Нора стояла и пристально смотрела на этот сандалик. Она знала, что не поднимет его, не отнесет ребенку, который раньше в нем бегал… Пришел в нем сюда… — Ты чего остановилась? — спросила тетя Аня. — Там… сандалик. — Первое время тут много чего находили… — И она пошла дальше. А сандалик остался под елью. Расстегнутый, с красной, как земляничка, пуговкой. Нора увидела за деревьями яму. Большую, как котлован. А вокруг редкой, словно разорванной цепочкой стоят люди. — Из этой успели сжечь всех, — тихо сказала тетя Аня. Яма совсем пустая. Местами пробиваются травинки. Это здесь! Вот так же у края ямы стояла… Нет, про маму она боялась так подумать. И все-таки представила себе… Неужели мама, ее мама Ида — красивая, улыбающаяся, которая играла на рояле, — упала сюда, в этот песок?.. Нора больно сжала кулаки — только бы не закричать, не броситься вниз. — Эта еще небольшая, — обычным голосом объяснял сзади какой-то мужчина. — Есть и другие, куда они по десять тысяч… — Пошли! — Тетя Аня дернула ее за рукав. И зло бросила в сторону объясняющего: — Нельзя об этом одними цифрами. Нора побрела за тетей Аней. И все равно казалось, что стоит там, у ямы. Она понимала, что идет. Вот наступила на ветку. Обычную, набрякшую от сырости ветку. Она идет по лесу. Но по этому лесу… Из-за дерева вышел мужчина. Он еще издали протягивал им что-то на ладони. — Вот что осталось от моей доченьки… Нора не сразу догадалась, что меховой комок, который он держал, — это помпон от детской меховой шапочки. Мех на ладони дрожал. Рука тоже. — Это все, что осталось от моей Танечки… — Он смотрел то на тетю Аню, то на Нору. Будто ждал, даже просил, чтобы они что-нибудь сказали. Чтобы поняли. Они понимали. Но что сказать? И он опять повторил: — Все, что осталось… И побрел. С детским помпоном на ладони, низко опустив голову. Будто искал еще чего-нибудь. Они тоже пошли. Теперь и Нора смотрела себе под ноги… — Там вот моих… — тихо сказала тетя Аня. Опять яма. Очень большая. И глубже той, первой. — Откуда вы знаете? — Еще когда в первый раз пришла сюда… У этой вот ямы сердце будто подсказало. Чудилось, тут что-то осталось от них. В воздухе, на этих деревьях. Может, их взгляд… Но было! Еще и теперь иногда это чувствую… А Нора ничего не чувствовала. У той ямы казалось — может, мама там… У этой — может, здесь… Как это почувствовать? Ее стало лихорадить. Глаза смотрели на яму, а руки тряслись. И ноги. И все внутри. Она никак не могла унять эту дрожь, остановить ее. Тетя Аня легонько дотронулась до ее плеча. — Иди. В первый раз всегда так. Уходи отсюда. Нора послушно побрела. За женщиной, которая, казалось, тоже что-то ищет. Вдали, между деревьями, мелькнул мужчина. Может, тот самый, с меховым помпоном в руке? И опять цепочка людей. Вокруг другой ямы. Вымощенной. — В этом бункере держали заключенных, которые жгли трупы. — Нора снова услышала тот самый голос. — До войны он был предназначен для хранения горючего. Почему он все время говорит о другом? Ведь здесь стреляли в людей! Их убили! Потом откопали эти огромные могилы и всех сожгли. Чтобы совсем ничего не осталось… Но они же были! Были! Нора хотела кричать об этом. Ему, всем. Они были! Только теперь этого не видно. Потому что ямы совсем пустые… И ее пронзило: а ведь и от нее так — могло ничего не остаться… Пустая яма… Ничего… — Ей плохо! — Нора почувствовала, как кто-то больно обхватил ее за плечи. Мелькнуло: значит, живая, если больно. — Ничего… — она старалась устоять. Напрягла ноги. Чтобы держали. — Вам помочь? — Кажется, это все тот же голос. — Спасибо… Я сама… — И Нора шагнула. Казалось, сейчас упадет, ноги не слушаются, норовят ступать куда-то в сторону. И деревья качаются. Но она заставляла себя идти прямо. И шла. Сперва ноги заплетались, потом стали послушнее. Но лес все равно не кончался. Опять яма. И люди вокруг нее. Нора быстро свернула в сторону. Старалась не смотреть туда, не думать. Видеть только стволы деревьев, кору, сучья. Но вдали опять люди… в большом кругу. Значит, и там яма… Нора метнулась в другую сторону. Побежала. Казалось, эти ямы везде. Окружают ее, обступают. Она побежала, не разбирая дороги, спотыкаясь. Ветки елей цепляли, будто хотели задержать ее, не выпустить. Она отбивалась, вырывалась, и бежала, бежала… — Больно ушиблись? Нора ничего не понимала. Падая, успела подумать, что это от пули. Она уже убита. Все… Темно… А теперь опять светло. И она вовсе не в яме, а на земле. Над ней стоит… Витя? Нет, не в красноармейской форме. Но глаза тоже голубые. — Больно ушиблись? Нора мотнула головой. — Тогда вставайте. Нора посмотрела на свои разодранные на коленях чулки, и ей стало стыдно. — Больно? — Он неожиданно дернул ее ногу так, что Нора вскрикнула. — Потерпите немного. — Он еще раз дернул. Она хотела терпеть, но слезы сами выступили на глазах. Он отвернулся. Будто не замечает. — А теперь постарайтесь встать. — Он это сказал совсем как Петронеле. Взял ее под руку и стал приподнимать. Нора чувствовала его руку, плечо — напряженные, сильные. — Обопритесь о меня. Она посмотрела на свои измазанные ладони, грязный жакет. — Вы же испачкаетесь. — Ничего, вода не по карточкам. — И он опять заговорил заботливо, как тогда Петронеле: — Давайте доберемся до той вот сосны. Постарайтесь, пожалуйста. И Нора старалась, хотя было очень больно. — Теперь отдохнем. Потом опять пойдем. Надо выбраться на дорогу. А там остановим машину, и она вас отвезет в город. — Да-да, в город! — обрадовалась Нора. — Там все живые! Он посмотрел на нее, но ничего не сказал. Только стал еще крепче держать. — Дорога уже недалеко, потерпите. Нора терпела, хотя уже совсем не могла ступить на эту ногу. Он это понимал. Вел, где ровнее, раздвигая ветки. Теперь они были добрые, легко расступались. Даже помахивали ей вслед. — Уже осталось совсем немного… И правда, послышался шум машин. Вскоре появилась и сама дорога. Будто деревьям надоело оттеснять ее от леса, и они оставили ее тут. Только сами остались сторожить. По обеим сторонам. — Вы посидите. — Он помог Норе сесть на пень, а сам ловко перепрыгнул через кювет и вышел на дорогу. Нора смотрела, как он стоит. Ветер теребит его волосы, а он время от времени поворачивается к ней и ободряюще улыбается. Мимо едут грузовики, тяжело урча. Но он их не останавливает. Наконец поднял руку — из-за поворота появилась военная легковушка. Но она промчалась мимо, не останавливаясь. Брезентовая крыша трепыхалась на ветру, будто показывая, что очень спешат. Он опустил руку, грузовики пропускал мимо. Нора хотела ему сказать, что может поехать на чем угодно, но ей было хорошо так сидеть и смотреть, как ветер теребит его волосы. И ждать, когда он обернется. Из-за поворота опять выехала военная легковушка. Остановилась. Парень что-то сказал шоферу и сразу заспешил к ней. — Вы сможете встать? Ступать стало еще больней. У самого кювета — только Нора хотела спуститься, чтобы потом выкарабкаться, — он подхватил ее на руки и перенес. Она еле успела ухватиться за его упругую шею. Стало совсем стыдно — и что шофер видит, как парень держит ее на руках, и что она обхватила его шею… — Сперва больную ногу… — Он так и донес ее до машины. Шофер неожиданно дернул с места, и Нора едва успела, высунувшись, крикнуть: — Большое спасибо! Он помахал рукой и сразу повернул обратно. Будто и не нес ее только что на руках… А машина ехала быстро. И Норе казалось — не она отдаляется от этих огромных ям, а они отстают. Остаются там, в лесу… А она опять едет в город, где папа, тетя Люба, Марите. Где все, все!