Хватит тебе, сам кончу. — Дядя Ян забрал у Норы метлу. Он вообще недоволен, что жена позволяет ей подметать двор. Но иначе Норе было бы неловко к ним заходить — будто только для того, чтобы ей налили тарелку супа. Она подошла к тете Яновой и тихо, чтобы дядя Ян не услышал, спросила: — Когда пойдем мыть окна? — Позже. — Можно, я пока поднимусь наверх? Только вы меня обязательно позовите, хорошо? — Ладно, позову. Норе не терпится продолжить письмо. Дедок, конечно, будет ухмыляться — не письмо, а целый дневник. Но пока нет марки, а рассказать им хочется все. Она и описывает каждый день. Открыв дверь, Нора не сразу поняла, что тут изменилось. Темнее стало, или… Скатерти нет! Стол совсем голый. И в пятнах. Видно, ставили горячее. Фанера по краям тоже облуплена. А пальто? Нора испуганно глянула в угол. Висит, повернувшись серым блином заплаты. Ящики комода задвинуты. Плюш кушетки тоже не вспорот — белые стежки на старых порезах целы. А письмо? Нора подбегает к комоду, выдвигает верхний ящик. Лежит. А стол голый. Скатерти нет… Значит, здесь кто-то был! В этой комнате. Был… Вошел. Осмотрелся. Поспешно стянул со стола скатерть. Может, сунул ее под мышку. И выбежал. Почему ей не приходило в голову, что сюда могут войти? Ведь днем ее нет. А дверь незаперта. Только на ночь вместо крючка она привязывает к скобам шнурок от ботинка. А у всех людей двери заперты. Даже чердачные. Ей тоже нужен ключ… Может, дядя Ян даст? Ведь когда незаперто, могут подумать, будто здесь никто не живет. А она здесь живет! Норе очень нравится это повторять — живет! Не прячется у чужих, а живет, у себя! Немножечко странно, даже почти смешно от этого непривычного "у себя". Она смотрит на голый стол, пустую этажерку. И очень хочется, чтобы здесь выглядело как в настоящей комнате. Надо положить салфетки! Нора быстро достает из комода свою бухгалтерскую книгу. На днях нашла ее, почти новую, у мусорного ящика. Вырывает два листка и кладет их на комод. Он сразу стал другим, почти нарядным. Нора вырывает еще четыре — по одному на каждую полку этажерки. Они тоже забелели. Даже в комнатке стало светлее. Были бы ножницы, Нора вырезала бы узоры. И на стол положила бы такую салфетку. Но больше вырывать нельзя — не останется для писем. Зато из этих твердых обложек можно сделать бювар и закрыть самые большие пятна. Нора вырывает еще одну страницу и садится писать письмо. В верхнем углу листка перечеркивает слово "дебет" и под ним красиво выводит: "Дорогая Алдона!" А глаза уставились в эти пятна на столе. Когда лежала скатерть, Нора и не знала, что их тут так много. Господи, почему она столько думает об этой скатерти! Ведь это только кусок материи и даже не ее, а того человека, который тут жил раньше. И своих вещей тоже нет. Ни платьев, ни нот. И пианино нет… "Дорогая Алдона!" Нора смотрит на маленькую шеренгу букв на чистом разграфленном листе из бухгалтерской книги. Достает другие исписанные листки и принимается перечитывать- уже в который раз — то, что писала вчера, позавчера… И кажется, будто снова едет в теплушке… Бродит по городу… Ложится на эту изрезанную кушетку… Наутро идет, как велел дядя Ян, в милицию просить паспорт. "Тогда он меня здесь пропишет, и я смогу пойти работать. А тем, кто работает, дают хлебную карточку". Зря только написала, что паспорт ей дадут не совсем настоящий, а временный, на три месяца. Он так и называется: "Временное удостоверение". Потому что у нее нет никаких документов. Чтобы дедок с Алдоной не расстроились, Нора дописывает: "Но на работу берут и с таким удостоверением. Хлебную карточку тоже выдают. А три месяца — это же долго. Дядя Ян говорит, что за три месяца, может, и война уже кончится. Его сын Яцек, который на фронте, пишет, что они фашистов сильно бьют". Нора еще раз перечитывает последние слова — что фашистов бьют — и начинает сегодняшнее письмо. "Вчера я повесила объявление, что ищу маму, папу и бабушку. Тут есть такое место" — она перечеркивает последнее слово и пишет: "помещение бывшего магазина, где прямо на стене каждый может повесить объявление, кого он ищет. Там уже очень много таких объявлений. И я повесила свое. А сегодня вечером пойду посмотреть, может…" Нора закрывает глаза. Представляет себе, что на ее листке — тоже из этой бухгалтерской книги, — под ее строчками с маминой, папиной и бабушкиной фамилиями написано… — Нора! Это тетя Янова зовет мыть окна. — Иду! Нора вскакивает и поспешно сует странички в ящик комода, задвигает его. Края "салфеток" от этого дуновения чуть приподнимаются и сразу опять припадают к потрескавшейся фанере. Нора сбегает вниз. "Фройляйн". Пленный немец ее так назвал, и теперь это слово не отстает. Будто идет вместе, даже в ногу. Тоже спешит туда, где висит ее объявление. Фройляйн… Фройляйн. Сперва Нора даже не поняла, что это ее окликают. Усердно терла стекло, чтобы оно стало таким чистым и прозрачным, будто его вовсе нет. А вниз, где пленные немцы почти у ее ног разбирали развалины, старалась не смотреть. Она их не боялась — рядом красноармейцы. И такие — без оружия, в блеклых гимнастерках и расстегнутых мундирах — немцы совсем нестрашные. Она просто не хотела смотреть на них. Но это назойливое "фройляйн" заставило взглянуть. Внизу стоял немец и на вытянутых руках держал пилотку, полную самодельных алюминиевых расчесок. — Табак, хлеб, — заискивающе улыбался он. — Атлишно, — хвалил второй, видно, компаньон. Растопыренными пальцами он показывал Норе, как эти расчески хорошо причесывают. Нора мотнула головой и опять принялась тереть стекла. Но пленный не отставал. Говорил, что скоро ее волосы будут такие вот длинные, поэтому расческа обязательно нужна. Непричесанных кавалеры не любят. Кругом засмеялись. Но он снова стал серьезным и сказал просящим голосом: — Мошшет, вирд эйне другая фрау купить? За табак, хлеб. Нора слезла с подоконника и пошла на кухню. Там хозяйка гадала тете Яновой на картах. — Немец пленный расчески за табак предлагает. — Пускай ими чертям хвосты расчесывает, — буркнула тетя Янова и сразу перекрестилась: — Прости, господи! — Чего мужик не сделает за лишнюю самокрутку, — не то с осуждением, не то с удивлением сказала хозяйка. Не вставая, она заглянула в кастрюлю. Так же сидя достала мисочку, вспугнув рой дремавших на плите мух, и налила два полных черпака густого, пахнущего шкварками картофельного супа. — Снеси. А расчески пусть оставит себе. — Не голодные они… — снова сказала тетя Янова. — Кормят их. — Люди все ж таки… Хоть и нелюди… Нора еще не успела понять, что это ее посылают нести немцу суп, как тетя Янова выхватила мисочку. — Нечего тебе, сама снесу. Нора вернулась мыть окна. Видела, как тетя Янова выходит из подворотни. Мисочка полная, и весь ноготь большого пальца окунут в суп. К ней спешит, перепрыгивая с выступа на выступ, продавец расчесок. На ходу протягивает свой товар. Тетя Янова машет рукой — не надо ей этого, суп так, задаром. А он даже не подзывает своего компаньона, который помогал хвалить товар. Садится в сторонке на обломок стены, достает завернутую в тряпочку ложку и принимается есть. — Приятного аппетита, — раздаются кругом голоса. Норе кажется — они подшучивают, чтобы скрыть зависть. Только один бритоголовый и длинный, как жираф, пленный бросает полные ненависти и презрения взгляды. Злится, что тот унизил высшую расу простой тарелкой супа? Другие даже голов не поднимают. Не им дали, нечего глазеть. Работают. Кирками дробят большие глыбы, таскают носилки. Тогда своими бомбами превратили дома в руины. Теперь эти руины убирают. Старательно, спокойно. Будто не они этому виной… И улыбаются. Тете Яновой за тарелку супа, ей — чтобы купила расческу. А если бы они тогда нашли ее? У дедка, Стролисов. Или у Петронеле?.. Вытолкнули бы с криком и пинками. Погнали бы к лесу… И заставили бы себе вырыть могилу. Они?! Эти самые, которые здесь — в блеклых гимнастерках без ремней? Нора даже зажмурилась, чтобы представить себе их прежними. В высоких фуражках. С автоматами, пистолетами. Они ходили по квартире, кричали на маму. Торопили бабушку — если она сразу не выйдет, пристрелят на месте. Бабушка так и ушла неодетая — у кровати остались ее чулки, кофта. Нора быстро открыла глаза. Пленные немцы убирают развалины. А который тогда выгонял бабушку? Как теперь узнать? Как отличить? Нора стала торопливо протирать два последних стекла. Чтобы скорее кончить, уйти отсюда. Не слышать их голосов. А главное — побежать туда, где висит ее объявление. Может, его уже прочли… Нора кончила мыть. На кухне хозяйка, только уже одна, все раскладывала карты. Гадала сама себе. Велела Норе сполоснуть мисочку, ту самую, из которой ел немец. Так же не вставая и опять вспугнув рой мух, налила два полных черпака супа. Всем одинаково. Что ей, что пленному… — А это за работу. — Она придвинула Норе полбуханки хлеба. Сверху маленьким квадратиком розовел кусочек сала. Добавила еще и луковицу. — Спасибо. — Заверни. — Хозяйка протянула Норе белую тряпку. — Бумагой не богата. Газет не читаю, а в магазинах теперь не заворачивают. — Я вам завтра верну. — Не велико добро, можешь выбросить. Она не выбросит. Обметает и получится маленькое полотенце. — Большое спасибо! Нора не стала это заносить домой. Сразу заспешила туда, где на стенах, словно большие одноцветные бабочки, — бумажки. Ее листок тоже там. С тремя фамилиями. Вдруг Нора замедляет шаг. Может, не стоит туда идти? Ее объявления еще не прочитали… Но тот дом будто сам приближается. Уже совсем близко… А там, за дверью… Нора входит. Сегодня здесь как-то темнее. Может, потому, что очень много людей. К стенам не подступиться. Одни читают объявления, другие прикалывают новые, свои. Но самая толчея в середине. Все двигаются, переходят с места на место, будто переплетаются между собой. И расспрашивают. Друг друга. Нескольких сразу. С беспокойством, упованием, мольбою. Но в ответ только сожалеющее качание головой. И такой же вопрос. Тоже безответный… А все равно не уходят, спрашивают. Других, тех же самых. Ничего, чтo во второй раз. Лишь бы не пропустить кого-нибудь, опросить каждого — всех. С упорством, с неистовой надеждой. Как будто им кажется невероятным, чтобы именно здесь, где сразу так много людей, не нашлось хоть одного, хоть кого-нибудь, кто знает о его близком. Нора проталкивается в левый угол, куда вчера повесила свое объявление. Ее тоже спрашивают. Дергают за руку, заглядывают в лицо. Называют имена, фамилии, возрасты, адреса, приметы. А она только мотает головой. Нет, не знает. Сама ищет. Еще издали она замечает, что под ее тремя строками ничего… Белеет бумага… Никто из этих людей не знает. Ни о маме, ни о папе… А может, не прочли ее объявления? Она тоже будет спрашивать! Каждого, всех. Но она стоит. Так сразу заговорить с незнакомыми людьми она не может. Даже вздохнула — почему всегда надо делать то, чего не можешь?.. Но одернула себя. Она будет спрашивать! Будет! Только, может, не всех? Тех, кто проходит, не читая ее объявление? Нора встает у стены. Люди подходят, взглядом скользят по ее листку, по другим — верхнему, нижнему — и переходят к соседним. Тут приостанавливаются другие, тоже пробегают глазами и тоже отодвигаются дальше. Нора не видит, какие они. Не следит, откуда подходят, куда уходят. Она смотрит только на их глаза — как прочитывают ее строчки. Может, затеплятся… Так много глаз, и ни одни не останавливаются. Неужели никто даже фамилию не узнает? Ведь у папы с мамой было столько знакомых. Вдруг Нора замечает, как худая старушечья рука с красной шерстяной ниткой на запястье (это от хворей — мелькнуло в голове) потянулась к ее объявлению. Снимает его. Приближает к своим близоруким глазам в пенсне. Будто изучает почерк. Кто она? Раньше такие были только на портретах. Волосы седые, а все равно в букольках. С пенсне свисает серебряная цепочка. Худую шею облегают ряды кружевных рюшечек. Листок в ее руке задрожал. Она знает?! Нора уже порывается спросить, но старушка прикалывает объявление на место. Той же Нориной иглой… Приближается военный. Тоже майор, как папа. Может, он знает? Проходит… — Кто ищет доктора Маркельскиса? Нора вздрагивает, услышав свою фамилию. Ее, кажется, произнесла та самая седая старушка в пенсне! — Я… Старушка не расслышала — стало еще шумнее: все повторяют фамилию. У окна, в том углу, совсем рядом, у двери. Будто ищут сразу много Маркельскисов. Нора даже боится, что сейчас кто-нибудь опередит ее, скажет, что это он ищет. И она повторяет громче: — Я! Даже сама не почувствовала, что дернула старушку за руку. Та оборачивается. — Извините… — Нора застыдилась, что держит ее. — Это я ищу доктора Маркельскиса. Он мой папа. Старушка так удивляется, что морщинки словно перепрыгивают на лоб и ложатся там пятью нотными линиями. — Это я ищу доктора Маркельскиса, — повторяет Нора. — Он мой папа. Старушка, кажется, хочет перекреститься. Но не решается. Или не может поднять руку. — Вы знаете моего папу? Старушка наклоняет голову, и Норе на миг мерещится, что это ее бабушка. Такой же пробор в седых волосах, и тоже по-детски розовая кожа под ними. — Боюсь, что мы с вами ошиблись, милая девушка. — Старушка опять подняла на нее свое пенсне. И пытается улыбнуться. Будто извиняясь за надежду. — Почему? — Нора испугалась, что она сейчас уйдет. — Вы же читали мое объявление. Это я его повесила! — Верю вам, верю. Но… Видите ли… Видите ли… — повторяет она. И опять молчит. А Нора так хочет, чтобы она говорила. Если бы не стеснялась, даже попросила бы. Старушка, наверно, почувствовала это. Вздохнула: — К сожалению, у того человека, с которым я знакома… дочь… Нору… немцы… — Это я Нора! Я! — прерывает она — Меня прятали. В деревне. Теперь я вернулась, ищу папу! — Нора захлебывается от волнения. Не знает, что еще сказать, чтобы ей поверили. — Я маму тоже ищу! И бабушку! Худенькая рука наконец поднимается ко лбу. Дрожа, опускается. Приподнимается к левому плечу, к правому… Но глаза за пенсне смотрят на Нору все так же испуганно. — Меня прятали. — Нора не знает, как ее убедить. — Я живая! Наконец старушка растерянно улыбнулась. Только в глазах заблестели маленькие капельки. — Где он? — не выдерживает Нора. — Здесь… Недалеко. — Можно, я пойду к нему? — Конечно, можно… — Губы старушки это шепчут, но думает она о чем-то своем. — Мы вместе пойдем… — Спасибо! Теперь уже проталкиваться не надо. Люди сами расступаются, дают дорогу. Кто-то вздыхает: "Счастливая женщина, нашла свою дочь!" — "Видно, не ее это дочь, даже не расцеловались". — "Какая разница — расцеловались, не расцеловались, — важно, что нашлась". Это о ней. Это она "нашлась". Норе не терпится. Она бы шла быстрее, даже побежала бы. Но старается не опережать свою спутницу, чтобы та не задыхалась. — Я сюда хожу часто. — Среди уличного шума старушкин голос кажется совсем тихим. — Нет, сама никого не жду, — отвечает она, хотя Нора ничего не спросила. — Сына убили на фронте. Еще в тридцать девятом, у Гданьска. Муж умер. Сестра с семьей в Польше… Норе жаль ее. Даже неловко, что у самой так гулко бьется сердце и так не терпится скорее к папе. — Мне уже встречать некого… — повторяет старушка. — Но сюда хожу. Может, кому-нибудь смогу помочь. И радуюсь, что хоть другие находят своих. Чужая радость — все равно радость… Сколько было горя, сколько слез. Нельзя больше… Дедок тоже так говорил… — Человеку нужны улыбки. А в старости особенно. Нора кивает. Конечно! Но сама бы не сумела так сказать. Может быть, сыграла бы… — Вы не виделись с отцом три года. Оба изменились… Но это неважно, — прерывает она себя. — Главное, что оба живы. — Конечно! Норе кажется, что и кругом все радуется. В окнах сверкают отблески солнца. Будто нарочно, чтобы слепить ее, заставить жмуриться, улыбаться. Она идет к папе! "К па-пе!" — просигналила машина. Как хорошо, что дядя Ян ей сказал про эти объявления! И что туда пришла эта добрая старушка. Теперь она ведет ее к папе! Нора крепче прижимает к себе завернутый в тряпочку хлеб с салом. — Вам нельзя сразу показаться отцу. — Старушка тоже волнуется. Даже голос дрожит. — Он ведь не знает, что вы… живы… — Подумает — я привидение? — спрашивает Нора. — Теперь в привидения не верят, — то ли с сожалением, то ли с одобрением говорит старушка. — Но подготовить его к такой встрече надо. Сперва я зайду сама, потом позову вас. — Хорошо… — Хотя ждать Норе совсем не хочется. Старушка молчит, и Нора не решается спросить, далеко ли еще идти. — Да… — Будто не Норе, а самой себе говорит она. — Трудно человеку жить одному. Очень трудно. Особенно, если у него уже была семья… Норе опять становится жаль ее. Она хочет пообещать, что будет приходить. Но худые старушкины пальцы дотрагиваются до нее. — Здесь… — Она останавливается у кирпичного дома на углу. Дом совсем чужой. С магазином. Только окна магазина закрыты железными ставнями. И на двери решетка. — С правой ноги надо, с правой, — шепчет старушка. И сосредоточенно переступает порог подъезда. Лестница очень широкая. Но поднимаются они медленно. Старушка все оборачивается, будто хочет Норе что-то сказать. А может, это только кажется… Наконец они останавливаются у коричневой двери. Еле слышным шепотом-даже сердце у Норы бьется громче — старушка говорит: — Станьте в самый угол. Чтобы вас не увидели, когда откроют. Нора так прижимается к стене, будто хочет вдавиться в нее. Старушка поднимает дрожащую руку с красной ниткой на запястье к звонку. Зашлепали шаги. — Это пани Броня, моя приятельница. Ее дом разбомбили. — Кто там? — спрашивают из-за двери. — Это я, пани Броня. — Старушка очень старается, чтобы голос казался спокойным. Ее впускают. Дверь опять закрыта. Большая, обитая дерматином. Над ручкой дыра, круглая. Это от вынутого французского замка. Нора осторожно, на цыпочках подходит и заглядывает в нее. Передняя. Вешалка. Какие-то пальто. Шинель! Это папина!.. Нора уставилась, будто ждет, что шинель сейчас зашевелится, обернется… А за какой из этих дверей он сам? Что-то стукнуло. Нора отскакивает от двери и снова прижимается к стене. — Где она?! Папин голос! А ведь не помнила… Лицо, руки помнила, а голоса… Дверь открыта. Стоит. Это папа. "Мой папа", — твердит она себе, глядя на костыли. — Норенька! — Он заковылял к ней. Она бросилась к нему. Ткнулась в его щеку. Он! Так всегда пахла его кожа! А руки крепко обхватили ее и дрожат. — Норенька, дочуля!.. — Он ее никогда так не называл, и Норе хочется плакать. Она кусает губы, чтобы сдержаться. И не шевелится. Хотя костыль больно вдавился в плечо. — До свиданья, пан доктор, — раздается за его спиной дрожащий голос. — Куда вы, Ядвига Стефановна? — Отец поворачивается и отпускает Нору. Только рука на плече. Будто он боится, чтобы Нора тоже не ушла. — Куда вы? Побудьте с нами. Как странно просительно он говорит. Но это он, папа. — И я говорю, посидела бы. Только теперь Нора замечает вторую старушку. Наверно, она и есть пани Броня. — Не могу, пан доктор. Извините. — И протягивает свою худую руку. Отец целует ее. — Спасибо вам, Ядвига Стефановна. Большое спасибо. — Ничего, пожалуйста, до свиданья, — смущенно говорит она все подряд. Повернувшись к Норе, поспешно бормочет: — Пусть ничто не омрачает… — и торопливо выходит. — Спасибо! — кричит Нора вдогонку. — Большое спасибо! Ядвига Стефановна уже спустилась по лестнице… И пани Брони в передней нет. Здесь она и папа. Ее папа! На костылях… — Что же мы стоим? — спохватывается он. — Идем в комнату. Он неуклюже поворачивается. Сперва выступают костыли. Потом к ним переносится нога. Она одна. И брючина одна. Вторая наверху приколота булавками. Тапка тоже одна. Нора даже не сразу понимает, что она правая… Хочется зажмуриться, не видеть! Но глаза открыты. И смотрят, как нога, словно боясь отстать от костылей, спешит перепрыгнуть к ним. Комната совсем непохожа на их столовую. Стол другой. И буфет дома был меньше. Тахты не было. А здесь стоит даже детская кроватка, доверху напиханная подушками и одеялами. Санитарные носилки зачем-то прислонены к стене. — Садись… Сюда, здесь мягче, — показывает он на тахту. Но ей неловко садиться на чужую тахту, и она опускается на краешек стула. Зря. Папа сел на тахту. Если бы она была рядом, он опять положил бы руку ей на плечо. Хотя раньше, дома, не умел "показывать чувства". И над мамой подтрунивал, что она с Норой нежничает, как с маленькой… Очень жаль, что в передней, когда они стояли обнявшись, Ядвига Стефановна так быстро окликнула его. Теперь он сидит напротив. Смотрит на нее и улыбается растерянно-счастливый. Он тот же. Папа. Ее папа. Но костыли… — Садись сюда. Она быстро пересаживается на тахту. Его лицо… Только темнее стало или, может, осунулось? И мешки под глазами. Такие были у дедушки. Но папа же еще совсем не старый. Хотя уже немножко седой… — Как же ты… — И голос раньше не дрожал. — Как ты спаслась? Она хочет рассказать ему все, все. Как было страшно, когда не впускали, как она лежала в лесу, как бежала мимо тех трех повешенных. Но говорит совсем другое: — Меня прятали. А маму с бабушкой… Отец прижимает ее к себе. — Мама меня тогда спрятала в ванной. Потом, когда к нам должен был вселиться немецкий офицер, я ушла. Была у разных людей… — Она умолкает. Так рассказывала чужим. А ему… Он тоже молчит. — Я очень надеялся, что вас спасут… А когда вернулся… говорят — никого… Нельзя было. — Немцы устраивали облавы. — Мы это знали. Но я все равно не мог поверить. Когда освободили город, я еще лежал в госпитале, после ампутации. Написал вам… Потом писал маме на работу, тебе в школу. Каждый день отправлял письма. К твоей подруге Юдите… — Ее нет… — Знаю. Теперь я это уже знаю… А тогда ждал. Каждое утро. Почему-то казалось, что письмо принесут именно утром. К приходу почты брился. А в тумбочке лежал НЗ… Нора не знает, что такое НЗ, но не хочет его прерывать. …чтобы угостить товарищей по палате, когда получу от вас письмо. — Он умолкает. — Угостить не пришлось… Ответ получил от маминой сотрудницы. — Он теребит бахрому скатерти. — И если бы не… — отец осекается. И очень странно, даже почти испуганно смотрит на Нору. Она хочет погладить его руку, успокоить, но стесняется. — А меня сперва прятал мельник. Потом я лежала в лесу, в яме. Зато у Петронеле и у Стролисов было тепло… Он сжимает пальцы в кулак. Они, как и раньше, длинные, красивые. Мама говорила, что они как у прирожденного пианиста. А он шутил: "И хирургу такие не помешают". — И ты все это вынесла! — Иначе немцы бы расстреляли… — Да, да, понимаю. Но теперь это уже прошло. Мы тебя вылечим, откормим. — Меня лечить не надо! Я здорова. Он еле заметно улыбнулся. Наверно, вспомнил, как очень давно, когда Нора была маленькая, мама должна была первой попробовать Норины лекарства — не горькие ли. Только потом уж она… И то морщилась, хныкала… А папе ведь ногу! — Тебе было очень больно, когда… — и Нора показывает на его ногу. — Было. И не только больно… — Теперь больше не болит? — Нет. Только хирургом я уже не могу… Стоять надо. — Будешь детским врачом! Меня ведь лечил. Он опять старается улыбнуться. — Спасибо. Пока работаю терапевтом. А когда сделают протез, попытаюсь… Нора хочет ему сказать, что он опять будет таким, как раньше, и она тоже… Но молчит. Смотрит на его руки. На папины руки… Нашего дома нет. Даже не узнать… — А я узнала кусок стены из моей комнаты. С синими цветочками. — Ты их помнишь? — Конечно. Я и трещину на тротуаре узнала. — Какую трещину? — Извилистую. Как Немунас на карте. И парикмахерская напротив осталась. — Знаю. Это жена парикмахера мне говорила, что вас… всех. Сама видела, как ночью… погнали… — Она, наверно, видела маму с бабушкой. И подумала, что я тоже с ними… Он молчит. Только пальцы дрожат. Нора хочет положить на них руку. Сказать: "Папа".Чтобы он поднял голову, посмотрел на нее. Она о чем-нибудь спросит, будет с ним говорить. Чтобы часто повторять это слово — "папа". И сама будет слышать, как произносит его. Совсем как раньше, дома. Послышался резкий звонок. Отец почему-то растерялся. Она вскочила. Может, нехорошо, что они сидят в чужой комнате, а теперь пришли хозяева. — Сиди, сиди… — Он хочет еще что-то сказать. — Видишь ли… — Может, мне открыть? — Нет-нет, я сам… — Он поспешно разворачивается на костылях и с деревянным постукиванием выходит. — Мы колбасы принесли! — врывается звонкий детский голосок. — По мясным талонам давали. Шестьсот граммов колбасы за кило мяса, — рассказывает грудной, женский. — А у нас… — говорит папа. — Кто?! — В дверях появляется женщина. Высокая, в плаще. По голосу Нора думала — она ниже и полная… — Люба, — улыбается ей папа, — это Нора… Вернулась… Женщина смотрит на нее, будто не веря. — Пряталась… И вот… Она подходит. Обнимает ладонями Норину голову и целует в глаза. Улыбается. — Дети, поздоровайтесь! — Она быстро отворачивается к ним. Норе кажется — потому, что в глазах заблестели слезы. — Здравствуйте, тетя. — К Норе подходит маленькая девочка. А сзади стоит мальчик. Он старше. Почти такой, как Винцукас… — Здравствуйте, — говорит он совсем другим, чему Винцукаса, голосом. — Добрый день, — отвечает им Нора. Все молчат. Смотрят на нее. Наконец хозяйка поворачивается к папе. — Совсем такая, как ты рассказывал. "Ты"! У Норы внутри екнуло. — Но она же очень худая! — сокрушается папа. — Ничего, поправится! Главное, что жива! Все удивляются, что она жива… А ведь правда — жива! Норе опять стало весело. — Что ж, — улыбается хозяйка, — давайте на радостях ужинать. С колбасой и настоящим чаем! Сейчас поставлю. — Да-да, надо ужинать, — засуетился отец. Достал из буфета буханку хлеба. Даже не начатую! Поставил на стол сахарницу. Дома была другая, с серебряным ободочком. В этой лежит пачка сахарина. — Мы это выменяли на табак. — Отец, видно, заметил, что она удивилась. — Был день рождения… Даже очень голодная, когда представляла себе всякую еду — хлеб, котлеты, огурцы, — она про сахар ни разу не вспомнила. А оно было. Все время было: и когда она лежала в лесной яме, и когда, убежав от облавы, влетела в какую-то рощицу и всю ночь простояла, обняв ствол дерева, чтобы слиться с ним — может, так не заметят… Замерзла до боли в пальцах, в спине. А потом и сама одеревенела, будто срослась с этим деревом. Даже казалось, что на ней такая же кора… Лишь изредка она осторожно, словно втайне даже от самой себя, проверяла — действительно ли она тут стоит и еще живая… — Жаль, масла нет. Нора радостно вздрогнула, услышав папин голос. — Зачем? Не нужно! — Тебе жиры необходимы. Ты должна поправиться. Норе странно, даже чуточку смешно, что он говорит совсем как мама. А ведь раньше подшучивал, когда мама это говорила… И на стол никогда не накрывал. Выходил из кабинета, когда все уже стояло. — Алик, Тата, идите руки мыть! — кричит из-за двери их мама. Они выбегают. Но Тата сразу возвращается. — Мама сказала — всем надо мыть руки. — Да-да, сейчас. В ванной пол скользкий, и Нора боится, чтобы костыли у него не выскользнули, пока он моет руки. Она напряженно смотрит, чтобы успеть подхватить его, если… За столом их уже ждут. Хозяйка первому наливает чай папе. Как дома. А он этого, кажется, не замечает. Придвигает Норе хлеб, сахарницу. — Ешь. И колбасу бери. Нора уже так давно не пила из стакана! Кажется, слишком звонко стучит ложечкой. И вилку держать отвыкла. Она какая-то неудобная, тяжелая. — И мы хотим колбасы! — заявляет Алик. — Да-да, сейчас. — Папа спешит им нарезать. — У меня тоже есть хлеб! — Нора выбегает в переднюю, приносит заработанный сегодня хлеб. И кусочек сала. И луковицу. — Угощайтесь. — Она сама удивилась, что вспомнила это слово. — Чай стынет. — Хозяйка дотрагивается до папиной руки. — Ты же любишь горячий. — Да-да, сейчас. Нора опускает глаза. И все равно видит их руки. Папа своей не отнимает… Но это ее папа! Вот он ей кладет еще ломтик хлеба. — А мы видели немцев! — сообщает Тата. — И они совсем не такие страшные! — Это они теперь не страшные, — по-взрослому объясняет ей брат, — потому что в плену. — А колбасу им дают? — Нет. — Откуда ты знаешь? — Знаю. — Ничего ты не знаешь. Папа, им дают колбасу? "Папа". Нора сильно сжимает вилку. И губы. Боится моргнуть. Она смотрит в стакан. Там отражается люстра. Как это она сразу не догадалась! Ведь здесь всего одна комната. И тахта одна. Широкая… Ядвига Стефановна пыталась: "Трудно человеку жить одному…" Потом, прощаясь: "Пусть ничто не омрачает…" — Дети, вы поели? — хрипло говорит отец. — Идите во двор поиграть. — Хочу еще чаю, — заявляет Алик. Норе кажется — нарочно, чтобы не уходить. — Я тоже хочу чаю! — подражает ему Тата. Мать им наливает прямо в блюдца, чтобы скорее остыл. Нора тоже не хочет, чтобы они ушли. Но чай в блюдцах убывает. Уже остался только влажный блеск на донышках. Алик все равно еще тянет губами и косится на Татино блюдце — может, хоть там есть? — Все, все, — торопит их мать. — Спасибо. Можно встать из-за стола? — скороговоркой спрашивает Тата, слезая со стула. — Можно. — Спасибо, — бормочет и Алик. — Пошли, Татка. — Не шалите, — предупреждает их мать. Хлопает входная дверь. Звук давно замер, а они тут все еще прислушиваются к нему. — Ты знаешь, как меня зовут? — почему-то спрашивает она. Может быть, хочет, чтобы ее называли нашей фамилией? Нора молчит. — Любой, тетей Любой, Любовью Яковлевной — как сама захочешь… — Я вас искал… — напоминает отец. — Писал. Объявление повесил, расспрашивал. Потом Януйтене, жена парикмахера… — Да, ты говорил… Но он все равно повторяет: — Она сказала, что сама видела, как вас… ночью…всех… — Меня мама спрятала. — Да-да… — Видно, поняла, куда ведут, — вздыхает она. А Норе не хочется, чтобы она говорила про маму. — Ты пережила так много, — тихо говорит отец. — Меня впустил дядя Ян! — перебивает его Нора. — Это в том доме, где жила Юдита. Там в мансарде комнатка. Больше она не знает, что сказать. Наконец заговаривает она: — Человек, как бы молод ни был… — она умолкает, глядя в свой даже неотпитый чай, — должен стараться понимать… даже то, что сначала может показаться… Зачем она это говорит? — Видишь ли, Норенька, — говорит папа, — мы… не только ради себя… Хотя… Когда я лежал после ампутации… Если бы не тетя Люба… А вас я не нашел…Алику и Тате нужен был… — Они ничего не знают, — подхватывает тетя Люба. — Своего отца не помнят, он ушел на войну давно, еще на финскую. И сразу погиб… Алику тогда было неполных три года, а Тате — один месяц… Норе стало жаль ее. Она хочет сказать, что понимает. Но выговорить это не может. — Я им ничего не говорила. У всех отцы на фронте, все ждут, пусть и они… А когда мы решили… словом, я им тогда сказала, что вернулся с фронта их отец. Она умолкает. Папа тоже молчит. Они, кажется, ждут, чтобы Нора что-нибудь сказала. — Надо будет им объяснить, — так и не дождавшись, устало говорит тетя Люба, — почему ты его тоже называешь отцом. "Но он же и есть мой отец!" — хотела крикнуть Нора. А вслух сказала: — Хорошо. — Насчет фамилии им раньше объяснили… — голос отца дрожит. — Сказали, что в эвакуации у матери не было с собой документов, поэтому их записали на ее фамилию. — Твой отец их усыновил. Пусть они больше ничего не говорят… Нора вздрогнула. Снова резкий звонок. Тетя Люба, кажется, тоже довольна, что их прервали. Поспешила открыть. — Татка упала, — сообщает Алик. — Я говорил, чтобы не лезла, а она… Тетя Люба бежит вниз. И отец спешит за ней. Костыли стучат по лестнице. Алик заглядывает в комнату. — Она очень ушиблась? — спрашивает Нора. — Нет. Только ревет, чтобы мама ее подняла. Нора смотрит на него. На уши, волосы, глаза. Этот мальчик теперь папин сын… — А почему папа сказал, что вы прятались? Опять резануло это "папа". — Чтобы фашисты не расстреляли. Он так широко раскрывает глаза, что они становятся круглыми. — А где вы прятались? — Везде. — Но ему, кажется, такого ответа мало. И Нора поясняет: — В сараях, на чердаках. Иногда в лесу. — Одна? Нора кивает. — Ночью тоже одна? — Да. Нахмурив лоб, Алик спрашивает очень по-деловому: — Там не очень страшно одному? — Очень… — А партизан вы видели? — Нет. Он разочарован. — Они были далеко. А я не знала где… — И Нора вспоминает, как Петронеле, когда Нора уходила, закликала не искать их: говорят, переодетые немцы тоже прикидываются партизанами. Потом расстреливают. Если уж кто-нибудь точно скажет, тогда… Алик, кажется, не знает, о чем еще спросить. Но уходить явно не хочет. — А Татка все еще ревет. — Может, больно ушиблась. — Нет. Только она маленькая еще, поэтому плачет. — А ты никогда не плачешь? — Нет. Я буду как мой папа. Он герой! — А… — Как мой настоящий папа! — вдруг выпаливает он. И спохватившись, что проговорился, снова, теперь уже от испуга, округляет глаза. — Но вы этого никому не говорите, хорошо? — просит он. — Хорошо… — И все-таки Нора заставляет себя спросить: — А почему ты… так думаешь? Алик угрюмо молчит. — Я же никому не скажу… Он колеблется. И она повторяет: — Я, честное слово, никому не скажу. — Честное красноармейское? — Да. Он неохотно бормочет: — Этот папа не наш настоящий… Наверно, надо ему сказать то же самое, что говорят они. Но она только спрашивает: — Почему… ты так думаешь? — Мне одна тетя во дворе сказала. Наш папа погиб на фронте, когда мы еще были совсем маленькими. А этот — мамин муж. — Он хороший… — говорит Нора. Алик молчит. И Нора опять удивляется, что этот чужой мальчик с короткой челкой и торчащими ушами теперь будет называться ее братом. — Все равно он не мой настоящий папа. "А мой настоящий!" Только вслух она этого не сказала. Наконец послышался стук костылей. Тетя Люба вносит Тату на руках. Отец идет следом. Норе кажется — он теперь другой. Не такой, как вначале, когда их не было. — Алик, принеси, пожалуйста, тазик с водой. А тетя Люба успокаивает Тату: — Сейчас перестанет болеть. Приложим холодную тряпочку. — Я пойду… — тихо говорит Нора. — Куда? — Отец даже испугался. Тетя Люба тоже очень удивилась. — Домой… — А разве ты… не останешься с нами? — Я пойду… — повторяет Нора еще тише. Отец совсем растерян: — Почему? Ты же вернулась… Мы будем вместе…Все… — Алика положим с нами, на тахту, — спешит ее уверить тетя Люба. — А тебе постелим на носилках. — Нет, нет! — Болит… Ножка болит… — хнычет Тата. — Сейчас, сейчас. — Отец виновато взглядывает на Нору и наклоняется к Татиной ноге. Но он же все равно ее, Норин, папа! По-докторски ловко обмывает он Тате колено. — Надо помазать йодом. — Не хочу йодом! — взвизгивает Тата и снова начинает плакать. — Хорошо-хорошо, не будем, — сразу соглашается тетя Люба. Отец ей ничего не говорит. А маме сказал бы, что нечего потакать детским капризам, и обязательно помазал бы йодом. Тетя Люба отжимает тряпочку, прикладывает к колену. Меняет. Опять прикладывает холодную. — Я пойду… — напоминает Нора. Когда они стоят отвернувшись, ей легче это говорить. — Скоро комендантский час. Отец крепко сжимает костыль. Даже пальцы побелели. И смотрит на нее недоуменно-просяще. — Я завтра опять приду! — спешит Нора уверить. Он опускает голову. — Скоро комендантский час, — убеждает она его и себя. И все-таки медлит. — Но как же… — Я завтра приду! Утром. Тетя Люба выпрямляется. — Ты не думай, что я… что мы не хотим, чтобы ты была с нами… Наконец она идет по улице. К себе. В ту комнатку наверху, откуда утром вышла мыть окна. Это было сегодня. Все еще тот самый день… Тетя Люба сказала: "Не думай, что я… что мы не хотим…" Нора и не думает. Сама же сказала: "Я пойду". А как она могла остаться? Им все время было бы неловко. "Я вас искал… Мне сказали, что всех…" И тетя Люба бы объясняла. А Нора ведь понимает. Только вначале не догадалась. Теперь она понимает! Понимает! Норе от этого хочется плакать, но она все равно объясняет себе. Отцу было трудно одному, без мамы… Ее словно ударяет. Она даже останавливается. Кажется, только теперь, когда на мамином месте есть другая женщина, Нора поняла, что мамы нет совсем… Не будет… Нора спохватилась, что стоит. Прохожие ее обгоняют. Она снова начала переставлять ноги… Не могла она остаться. И сама сказала: "Я пойду". Отец молчал. Нора хотела его попросить, чтобы он не смотрел на нее так, будто он виноват. Лучше сказал бы что-нибудь. Но вместо него опять заговорила тетя Люба: "Что ж, ты уже взрослая, поступай как хочешь…" Это она взрослая? И хочет?.. Она же не может остаться! А все-таки стало жаль, что ее больше не уговаривают… И что папа теперь не такой, как раньше, когда обязательно надо было его слушаться. Он лишь повторял: "Нас же осталось только двое". А Нора его убеждала: "Я завтра приду". Тетя Люба положила на ее хлеб все три оставшихся ломтика колбасы. "Приходи к нам завтра обедать. И вообще приходи. Каждый день. Отец тебя очень любит". Нора очень старалась не расплакаться. И боялась посмотреть на папу… "Может, тебе чего-нибудь нужно? — спросил он опять задрожавшим голосом. — Деньги у тебя есть?" "Нет…" Отец заковылял к буфету. Нора слышала, как скрипнула дверца. "Отдай все", — сказала тетя Люба. Можно будет купить яичек… "Может, еще чего-нибудь надо? У тебя же ничего нет". Нора вспомнила про письмо Алдоне. "Конверт! Если можно, конверт с маркой". Отец ей дал три конверта. Из толстой серой бумаги. Совсем не такие, какие были до войны. И марки незнакомые. Теперь она их несет домой. Вместе со своим хлебом, колбасой, луковицей и деньгами. Дядя Ян стоит в подворотне. Значит, скоро комендантский час, и он вышел запереть ворота. — Мы уже думали, не придешь. Может, лучшую комнату нашла. — Что вы! Я и не искала. — Тогда бери ключ. Я там запер, чтобы последнее не унесли. — Спасибо! Большое вам спасибо! Теперь у нее есть ключ… — Дядя Ян, я нашла папу! Он удивлен. — Правда, правда, нашла! Только… можно, я буду жить здесь, у вас? — Испугавшись, что он начнет расспрашивать почему, она быстро говорит: — Спокойной ночи! — и вбегает во двор. По лестнице тоже поднимается торопливо, хотя и старается ступать неслышно. Отпирает дверь. Своим ключом. И входит в свою комнату.