— И какой вопрос вы бы задали?

— Что такого необычного мог рассказать 27-милетний Пушкин 30-тилетнему императору, после чего тот в присутствии всего двора дал столь высокую оценку ссыльному поэту? — это на выходе.

— А на входе?

— Что читал, что изучал Пушкин в Михайловском до встречи с императором в Москве?

— Известно что — историю становления и гибели династии Птолемеев в древнем Египте. Но что это вам даёт?

— В этой многовековой истории династии есть вложенная в неё короткая, но очень значимая другая история — история взаимоотношений Птолемея II — Филадельфа и поэта александрийской эпохи — Каллимаха. К моменту гибели отца — Птолемея I Сотера, сыну исполнилось 30 лет, который после смерти отца уже обладал всей полнотой власти. И тут встаёт вопрос: почему Птолемей  Филадельф прогнал из Александрии своего воспитателя — Деметрия Фалерского, а на его место пригласил учителя Ликея из Элевсины — предместья Александрии — Каллимаха? Известно, что Деметрий Фалерский начал собирать рукописи для знаменитой Александрийской библиотеки, к тому же при нём было положено начало перевода иудейской Торы на греческий — Пятикнижия Моисеева. Чем же Деметрий провинился перед младшим Птолемеем? Или иначе: почему он предпочёл ему Каллимаха? И что могло заинтересовать Пушкина в этой загадочной истории? Неужели то, что поэту Каллимаху и царю Филадельфу в то время было по тридцать, а Пушкину, и только что вступившему на престол Российской империи — Николаю 27 и 30 соответственно? Или что-то ещё?

— Конечно что-то ещё.

— Так что же?

— То, что связывает «Гавриилиаду» и «Пророка» с поэзией Каллимаха.

— Неужели гимн Каллимаха «На омовение Паллады»? И Вы на гимн поэта александрийской эпохи откликнулись этими словами: «Какие хитрость, злоба, слово, глубина! Как мощен даже крах твоих затей! И вечно-ново купанье Девы! — Каллимах!»

— Ну, это просто неудачное подражание Каллимаху, проба пера, при мне нигде не публиковалось. Где вы это нашли?

— В Швейцарии, у биографа вашего секунданта Данзаса — Анатолия Ливри.

— Возможно, возможно, — в глубокой задумчивости произнёс Пушкин. Может вы помните, что в этом гимне Афина утешает свою подругу — мать Тиресия, которого она по приговору Зевса сделала слепым: «Я пророком его сотворю, досточтимым в потомках, и без сравненья других он превысит собой».

Седой какое-то время молча смотрел на гостя, а в его голове теснились мысли-вопросы.

— Так вот откуда в Гавриилиаде: «Не нужен мне пророка важный чин»? То есть Тиресий потерял дар видения, но взамен получил дар предвидения. Я конечно не Тиресий, но когда в 14 лет пытался на уроке литературы читать вслух «Пророка», неожиданно потерял дар речи. И шок, который я тогда испытал, был сродни шоку Тиресия. Дар речи вернулся, но осталась «Загадка пророка», которая вот уже более полувека не даёт мне покоя.

Гость словно услышал эти мысли Седого и прервал их вопросом.

— И что вас так беспокоит в «Пророке»?

— Ну, посудите сами: стихи знаю, преподаватель меня поднимает и просит читать «Пророка», а я и слова вымолвить не могу. Каково? Если бы поставил двойку, то я бы об этом эпизоде может и забыл. Но он пригласил в преподавательскую комнату и дал понять, что за десять лет преподавания впервые встречается с тем, кто не может читать вслух «Пророка». А я при этом вспоминаю, что задавая учить Ваши стихи, он впервые их сам не читал. А чтец, скажу я Вам, он был отменный, читал особенно ваши стихи, великолепно. Так я понял, что я не один по каким-то непонятным причинам не могу читать вслух «Пророка». Про себя — пожалуйста.

— А сейчас можете?

— Могу, потому что нашёл слова, которые сковали тогда мой язык.

— И что это за слова, интересно? Можете их произнести вслух сейчас?

— Могу. Бог обращается к пророку: Исполнись волею моей!

— И что в них такого опасного, по-вашему?

— В 14 лет, я не мог знать того, что знаю сегодня. Однако полагаю, что в тот сентябрьский вечер 1826 года Вы это знали. Из всех видов на Земле Бог дал свободу выбора и возможность обрести свободу воли только одному виду — Homo sapiens. Вы же понимаете, что свобода выбора без свободы воли — ничто. Дав однажды такую возможность человеку, Он уже отобрать её никак не мог. И Вы закончили «Пророка» этими словами затем, чтобы в будущем, когда все народы России станут грамотными и будут читать вашего «Пророка», кто-то споткнётся на этих словах — не сможет их произнести, и задумается «В чём дело?». Получается, что Вы и просьбу императора выполнили, и от своих взглядов на религию не отступили?

— Сказать, что особенно задумывался над этим? — пожалуй, нет. Помнится, что у постели на тумбочке лежала Библия — на французском. Открыл и случайно оказалось — на 6-й главе пророка Исайи. Прочитал раз, другой и вот — «Пророк» получился.

— По поводу «Пророка» было много споров у наших словесников.

— Что они там не поделили?

— Споры велись вокруг даты написания: одни полагали, что Вы заранее, ещё будучи в ссылке, готовясь к встрече с императором написали эти стихи, чтобы бросить их в лицо молодому «сатрапу», только что взошедшему на трон. Другие, что стихи написаны после встречи с императором.

— А чего тут гадать? Я же в конце поставил дату и даже время, как делал это обычно.

— Так факсимиле «Пророка» не было найдено в Ваших бумагах.

— А кто разбирал мои бумаги после меня?

— Император получил разбор Вашего архива Василию Андреевичу Жуковскому.

— Ну да, конечно. Он же выполнял при Николае Павловиче ту же роль, которую выполнял Деметрий Фалерский при Птолемее Сотере — роль воспитателя его сыновей — Александра и Михаила.

— Александр Сергеевич, а история сближения поэта Каллимаха и Птолемея Филадельфа не напоминала Вам ситуацию перед вашей встречей с 30-тилетним императором России?

— Может и напоминала, но что из этого следует? Николай Павлович мне ничего не предлагал при встрече, а я у него ничего и не просил. О чём я тогда думал — вопрос открытый. О содержании нашей беседы знаем только мы с ним и Бог. А кстати, ответ императора Синоду сохранился?

— Да, и мы его нашли.

— И что там, не помните?

— Хорошо помню, так как там было всего две фразы: «Я знаю автора Гавриилиады. Оставьте Пушкина в покое».

— Вот как! Мне ведь тогда члены Синода ответ императора не показали. А ответ-то получается двусмысленный: один — «Я знаю, что автор Гавриилиады Пушкин, но он под моим покровительством. Оставьте его в покое»; другой — «Я знаю автора Гавриилиады — это не Пушкин. Оставьте Пушкина в покое». Ну а члены Синода не имели права спрашивать разъяснений у императора. Теперь понятно, почему он просил меня ничего не отвечать в случае вызова на заседание Синода, а потребовать бумагу, конверт и написать ему, где бы он ни был. И при этом добавил: «Я знаю, что делать».

— Значит, второй вопрос был об авторстве Гавриилиады? А первый?

— С кем бы Вы были, окажись 14 декабря 1825 года в Петербурге? И каков, по-вашему, был мой ответ?

— С ними… Но затем, чтобы их остановить. Император удивился: «Пушкин, твои стихи нашли почти у всех заговорщиков». А Вы ему напомнили про стихи «К Андре Шенье» и по его реакции поняли, что инцидент исчерпан.

— Да, я вынужден был напомнить про стихи «К Андре Шенье», потому что не был уверен, что Василий Андреевич передал моё майское письмо 1826 года императору, в котором я изложил свои взгляды на события декабря 1825 года. А куда могла деться рукопись «Пророка» с датой?

— Это мог знать только Василий Андреевич Жуковский. Мы полагаем, что есть ещё много ваших записей, которые пока неизвестны миру.

— И кому это нужно?

— Ну, Вы же знаете, какие баталии шли в Ваше время меж либералами и патриотами? Накал страстей не угас, а градус их даже повысился. И каждое направление пыталось и до сих пор пытается использовать Ваше творческое наследие в своих политических целях.

Седой не сводил взгляда со своего гостя, и чем больше смотрел, тем больше начинал убеждать себя — перед ним Пушкин.