Перевод: группа «Исторический роман», 2016 год.

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Над переводом работали: gojungle, passiflora, happynaranja и Almaria .

Редакция: gojungle и Oigene .

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!

У него никогда не было имени.

С тех пор как он себя помнил, а помнил он лишь леса, опасности, одиночество и горных коз, никто не называл его иначе как Сьенфуэгосом, но он так и не узнал наверняка, была ли то материнская фамилия или прозвище, полученное благодаря огненному цвету его волос [1], а то и вовсе по неизвестной причине.

Говорил он мало.

Самые глубокомысленные его разговоры никогда не основывались на словах, а лишь на зычном, протяжном и гулком свисте — собственном языке пастухов и крестьян острова, которые таким способом переговаривались от горы к горе. Подобная форма общения была гораздо логичней и практичней среди дикой природы, чем простой человеческий голос.

На рассвете, когда всё вокруг свежо и спокойно, а звуки отражаются от каменных стен гор и легко проникают сквозь влажный и чистый воздух, Сьенфуэгос был способен поддержать вполне вразумительную беседу с хромым Бонифасио, который со дна долины сообщал ему новости, а те, в свою очередь, передавал из деревни его двоюродный брат Сельсо, церковный служка.

Именно так Сьенфуэгос и услышал, что старого Хозяина только что соборовали и он готовится отправиться по пути ангелов, а потому в поместье вскоре прибудут новые сеньоры. Это, без сомнения, была первая в его жизни настоящая новость, достойная внимания, учитывая юный возраст.

Никто не знал, сколько ему лет.

Не представлялось возможным узнать, где и в каком году он появился на свет, об этом не имелось никаких записей, и хотя его тело, коренастое и мускулистое, явно принадлежало вполне уже созревшему юноше, лицо, голос и умственное развитие скорее соответствовали подростку, не желающему расставаться с тяжелым и завораживающим миром детства.

Детства у него тоже не было.

Вместо игр он лишь бросал камни и плескался в лужах, всегда в одиночестве, а привязанности ограничивались птицами, старым псом и козами, вырастающими в вонючих, неблагодарных и злобных созданий.

Его мать тоже была пастушкой, гораздо более дикой и вонючей, чем ее козы, а отец — тот самый Хозяин, оказавшийся сейчас на пороге смерти и отправляющийся в могилу, так и не признал, что оставил после себя на острове больше тридцати незаконнорожденных детей с рыжими волосами.

Прекрасная грива цвета меди с золотистым отливом, свободно спадающая на спину, несомненно составляла единственное видимое наследство, оставленное ему отцом, и это наследство он делил с еще десятком парнишек по соседству, в качестве свидетельства неуемного сексуального аппетита и неотразимой привлекательности хозяина поместья «Ла Касона».

Читать он не умел.

Если он почти не говорил, какую пользу могло принести чтение, когда большая часть слов оставалась совершенно незнакомой? Но не было на острове другого человека, так хорошо знавшего все его секреты, ближе знакомого с природой и её постоянными изменениями, или того, кто мог бы с большей отвагой прыгать с крутых обрывов и скал, перемахивать через пропасти, не имея ничего кроме храбрости, граничащей с безрассудством, и шеста, с которым пастух преодолевал расщелины до двенадцати метров шириной или спускался с кручи за считанные минуты.

Было в нём что-то от козы, что-то от обезьяны и что-то от пустельги, потому как иногда он мог достичь немыслимого равновесия на крохотном выступе, под которым разверзалась бездна. Должно быть, он думал, что, перепрыгивая с одной скалы на другую, застынет в воздухе, словно полное невежество не позволяло ему принять существование древних, непреклонных и нерушимых законов земной гравитации.

Он почти ничего не ел.

Насыщался парой глотков молока, кусочком сыра и дикими плодами, что находил на своём пути. Выжить в таких условиях можно было лишь благодаря чуду, лишь Господь позволил ему вырасти здоровым и крепким после стольких лет жизни практически в одиночестве в самом сердце гор.

Он был счастлив.

Поскольку он не знал ничего, кроме жизни на свободе, и не был привязан ни к какому месту, которое мог бы считать жилищем, Сьенфуэгос бродил в свое удовольствие вместе со стадом и никому не отдавал отчета в своих действиях, разве что самому себе или старику управляющему, который ко всему относился безразлично и два раза в год поднимался в горы — убедиться, что число животных растет, приумножая богатства хозяина.

На самом деле эти животные никого особо не волновали, они составляли лишь одно из многочисленных стад, бродящих по тучным землям, и превращались просто в цифры, когда приходила пора оценить состояние их владельцев, которые с недавнего времени больше полагались на процветающую морскую торговлю с метрополией, чем на обработку земли или производство мяса и молока.

Сидя на краю утеса и болтая ногами над пропастью, при одном взгляде на которую у любого другого тут же бы закружилась голова и заколотилось сердце, парень часто глазел на далекий порт или большие корабли, стоящие на якоре в бухте, задаваясь вопросом, что содержится в выгружаемых на берег тюках и бочках, и кому, черт побери, могло понадобится столько нелепого барахла.

В первые тринадцать лет жизни Сьенфуэгос лишь издали наблюдал за жизнью, с особым монотонным ритмом протекающей на дне долины или в бухте, и не проявлял ни малейшего желания принять в ней участие, поскольку после тех редких случаев, когда он рискнул взглянуть на нее вблизи, пастух пришел к выводу, что компания коз ему нравится больше.

Когда он впервые наведался в деревню, к нему тут же подбежал священник с гнусным намерением дать ему имя, но при одной мысли о том, что его мокнут головой в освященную воду и будут произносить всякую тарабарщину из мира колдунов, Сьенфуэгос избрал простое решение — ухватиться покрепче за свой шест, запрыгнуть на крышу церкви, а оттуда — на ближайшую скалу, а там уж он оказался в своей стихии и немедленно удрал к тишине ручьев и гор.

Много лет спустя по просьбе хромого Бонифасио он снова решил спуститься в поселок, чтобы постучать на барабанах во время праздника святого покровителя городка. И хотя в тот день священник был слишком занят, чтобы за ним бегать, Сьенфуэгосу не повезло — в проулке он наткнулся на огромную и усатую вдову Доротею. Та принялась уверять, что была подругой его матери и не может выносить, что сын персоны, о которой она сохранила столь приятные воспоминания, спит под открытым небом.

Посещение дома нанесло молодому рыжему пастушку тяжелую травму. Едва за его спиной закрылась дверь, он почувствовал себя погребенным заживо, его охватила глубокая тоска, и показалось, что он задыхается.

Вдобавок навязчивой толстухе втемяшилось в голову, что от него несет козьим дерьмом, хотя у самой вонючий пот струился по лбу и увлажнил усы. В результате он сунула его в большую бочку с тепловатой водой и стала настойчиво тереть с мылом, пока не оттерла до блеска, а пахнуть он стал лавандой.

А вскоре произошло нечто совершенно нелепое и непостижимое. Бедный парнишка и думать о таком не мог, ведь он никогда не слышал о христианах-каннибалах и считал, что подобное в обычае только у африканских дикарей, но тут вдова Доротея показала безмерную любовь к человеческой плоти, с жадностью набросившись на его тело, казалось, в готовности сожрать его живьем, причем начала с самых чувствительных и интимных частей.