На второй день после высадки он описывал их, как великолепных и послушных слуг, из чего в будущем можно извлечь большую пользу, а чуть позже, когда принял решение вновь отправиться в путь, приказал взять на борт семь голов мужского пола и семь женского, чтобы отвезти их в Испанию.

— Голов! — испуганно воскликнул канарец. — Он что, собирается отрезать им головы?

— Не будь идиотом! — подмигнул ему боцман. — Они нужны живыми, чтобы показать королю и королеве и чтобы научились говорить по-нашему.

— Но он сказал «голов»! — не унимался Сьенфуэгос. — На моем острове говорят «головы» только когда имеют в виду скот. Может, я не так уж умен, но когда речь идет о людях, обычно их называют мужчинами и женщинами.

— Слушай, Гуанче! — огрызнулся боцман, как обычно пребывающий не в духе. — Мне насрать, что там делают на твоем острове и как выражаются! Если адмирал считает их по головам, значит, я приведу ему головы, хотя бы и вместе с остальным телом. Ему лучше знать!

— Многих людей на моем острове, гуанчей, как вы их называете, сделали рабами, — сказал рыжий. — Но я всегда считал, что те времена давно миновали, а теперь мы снова вернулись к этой идее.

— Какой еще идее, парень? Не будь дураком! В этом мире только три вещи действительно представляют ценность — золото, специи и рабы. Если мы забрались так далеко и не нашли ни золота, ни специй, то объясни-ка мне... И в конце концов, они же просто язычники!

Это стало первым столкновением юного Сьенфуэгоса с жестокой реальностью, сопровождавшей его всю оставшуюся жизнь. Оказывается, некоторых людей автоматически не считали человеческими существами только за то, что они имели другие обычаи, язык или верования, их просто превращали в рабов, не признавая за ними никаких прав. Если бы жители первого острова, повстречавшегося Колумбу на пути, не ходили бы голыми и не разговаривали бы на непонятном наречии, а кутались бы в простую тунику и выражались по-арабски, на латыни или халдейском, то судьба миллионов других людей сложилась бы гораздо менее печально.

Обитатели Сан-Сальвадора, он же Гуанахани, были людьми простыми, ходили по жаре голыми и даже не могли считаться идолопоклонниками, поскольку какие-либо религиозные ритуалы у них отсутствовали. Они лишь жили в мире с собой и природой, но именно это безмерное уважение к самым главным творениям Господа — человеку и земле, тут же вызвало презрение тех, кто, как и Колумб, решили, что прибыли с миссией принести цивилизацию, христианство и собственные обычаи.

Медовый месяц, да и просто гармония и равновесие между двумя столкнувшимися мирами не продлились и недели, а самое печальное, что приказ захватить несколько голов и обратить в рабство целый народ исходил от того, у кого было меньше всего причин так поступать.

Христофор (что, кстати, означает «ведущий к Христу») Колумб с самого начала решил встать во главе стада неполноценных людей, вместо того, чтобы построить новый мир людей свободных, и именно его неприглядный пример толкнул историю по печальному пути, в то время как она могла бы пойти по совершенно иному направлению.

Но понимал ли он, какую огромную ошибку совершает?

Единственное, что его в какой-то мере оправдывает — это то, что он действительно верил, и не переставал верить до конца жизни, что и в самом деле достиг врат Индии или Сипанго, а потому считал жителей Гуанахани не более чем незначительными и отсталыми племенами, пленение которых останется в памяти всего лишь забавным эпизодом.

Это было, конечно, не единственным, но, к сожалению, самым худшим из всех последствий, которые повлекли за собой его ошибки; те же ошибки, что в следующие столетия совершили идущие по его стопам в отчаянной попытке повторить его подвиг; но повторили они лишь заблуждения, никак не успехи.

«Уж если Колумбу удалось — значит, это возможно», — говорили многие, и скептикам не оставалось ничего другого, как согласиться.

— Беги!

Прекрасные глаза удивленно смотрели на Сьенфуэгоса, а высокие груди вздымались еще более вызывающе, чем когда-либо, напрашиваясь на ласку и поцелуи.

— Беги, говорю! — повторил он. — Ты что же, совсем ничего не понимаешь? Спрячься в лесу и не возвращайся, пока мы не уйдем. Не хочу видеть тебя рабыней. Я знаю, что тебе этого не пережить.

Как ей это объяснить? Как он мог заставить это бесхитростное создание понять, что адмирал моря-океана приказал захватить трех молодых женщин, чтобы показывать их зевакам в испанских городах?

Одна лишь мысль о том, что его нежную и страстную Альбораду будут показывать на ярмарках, словно дрессированного медведя, бородатую женщину или пожирателя огня, надрывала ему душу; он не сомневался, что в неволе она умрет от тоски и отчаяния, ибо это создание родилось для того, чтобы быть свободным, словно алая колибри, порхающая среди лесов.

Но как заставить ее понять, какая опасность ей угрожает?

Как объяснить это при помощи знаков и нескольких слов, которые он успел выучить — этой девочке, которая родилась и выросла среди столь же бесхитростных существ, как и она сама, в таком месте, как Гуанахани, где люди не знали, как можно причинять боль другим просто из каприза, потакая собственному безмерному эгоизму?

Целый день Сьенфуэгос безуспешно пытался ей втолковать, что она должна уйти, пока наконец не убедился, что все бесполезно, она возвращается снова и снова, даже собиралась взойти на корабль и последовать за ним. И тогда ему пришлось принять жестокие, но необходимые меры: вооружившись длинной веревкой и огромным ножом, он заманил девушку в глухую чащу и после неистовых занятий любовью, когда она была настолько близка к изнеможению, что не могла сопротивляться, внезапно набросился на нее, скрутил и привязал к дереву, крепко стянув запястья.

Бедняжка поначалу смеялась, решив, что это какая-то новая любовная игра, потом, увидев, как канарец собирает хворост, собираясь разжечь костер, несчастная девушка изменилась в лице, став мертвенно бледной — теперь она не сомневалась, что пылкий любовник оказался злодеем, задумавшим ее съесть.

Затем, отчаянно стараясь сдержать смех, Сьенфуэгос принялся точить камнем свой огромный нож, время от времени бросая на жертву кровожадные взгляды, якобы предвкушая скорое пиршество, на котором ей предстояло стать главным блюдом.

Несчастная Альборада перепугалась настолько, что со страху даже обмочилась, пустив звонкую струю, что обескуражило ее палача. Однако он считал, что лучше испуг, чем жизнь в рабстве, а потому канарец продолжил жуткое действо. Он подошел к несчастной девушке и плотоядно ощупал ее ягодицы и грудь, словно примериваясь, какую часть молодого упругого тела сожрать в первую очередь.

После этого он незаметно ослабил путы, с расчетом, чтобы бедная девушка, когда немного придет в себя, смогла высвободиться. Канарец сделал вид, будто что-то забыл на корабле, и, показав красноречивыми жестами, что, вернувшись, непременно перережет ей горло, вспорет живот и вырвет сердце из прекрасной груди, бросил последний взгляд на свою возлюбленную и направился к «Галантной Марии».

На рассвете следующего дня семь мужских голов и три женские, среди которых, разумеется, не было Альборады, поместили на борт одной из каравелл, немедленно взявших курс на запад.

А жители Гуанахани долгие месяцы безутешно оплакивали близких, не сомневаясь, что их съели на борту корабля. К тому времени они уже пришли к печальному выводу, что, хотя у пришельцев и не было хвостов, в остальном эти милейшие люди оказались немногим лучше, нежели карибы или людоеды с других островов, и что впредь не стоит встречать кого ни попадя с улыбкой и распростертыми объятиями.

Впереди лежала новая земля — огромная, покрытая горами и пышной растительностью — быть может, их взорам предстал целый континент.