Ольга, выйдя из-за стола и сев на диван, с любопытством рассматривала мать и сына.

— Юра!

— Пардон, мамочка.

Удовлетворенная извинением, Елена Николаевна продолжила:

— Все перемешалось, все сломалось, все разлетелось. Я ничего не понимаю.

— И не надо понимать, Елена Николаевна, — посоветовала Ольга с дивана. — Забиться в норку и ждать. Ждать, ждать, ждать.

— Так ведь норки нет, Лялечка!

— Найти надо норку эту. Найти и спрятаться.

— На днях перечитала Мережковского. Богочеловек и Человекобог. Пожалуй, в этом правда! Да сейчас побеждает Антихрист, но придет время Христа и придет Христос...

— О, Господи! — простонал Георгий Евгеньевич.

Раздался стук, и тотчас в номер вошел Кареев. Был он не по-хорошему весел и выпивши.

— Извините за позднее вторжение, но — добрый вечер!

— Что случилось, Валентин? — сухо спросил Мокашев.

— А что может случиться? Ничего не случилось. Елена Николаевна! Ольга Владиславовна! — Кареев приложился к ручке Елены Николаевны, потянулся и к ольгиной руке, но та сказала:

— Не надо, Валентин.

— Не надо, так не надо. Я все думаю, Елена Николаевна, — я ведь думаю иногда — не послать ли нам в вашу усадебку новую команду. Приведем в чувство мужичков, приберем и обставим дом, и заживете вы там помещицей.

— Валя, что тебе нужно? — недобро поинтересовался Мокашсв.

— Ничего. Обход делаю. Знакомых всех обхожу. Свободный вечер и скучно чевой-то. А вам, значица, нарушил интимный суарэ. По какому поводу сей интимный суарэ?

— Я сегодня сделал предложение Ольге, и Ольга приняла его. Что еще тебя интересует?

— Ну, попал! Полный, выходит, я хам, - Кареев деятельно посерьезнел. — Позвольте поздравить вас и позвольте же удалиться.

— Спасибо. Удаляйся, — разрешил Мокашев. Кареев посмотрел на него непонятно и вышел. Слышно было, как он запел в коридоре Хорошим баритоном:

— Нас венчали не в церкви...

— Испортил все, мерзавец, по-мужски сказала Ольга. — Я пойду к себе.

— Посидите еще, Лялечка, для проформы попросила Елена Николаевна.

— Покойной ночи, Елена Николаевна, Ольга расцеловалась с ней и повернулась выжидательно к Мокашеву.

— Я провожу тебя. До свидания, мамочка, Мокашев поцеловал мать и вместе с Ольгой вышел.

— У двери ее номера они остановились.

— Ты сегодня у меня? — спросила Ольга.

— Нет. Именно сегодня — нет.

— Скажи честно, Жорж, ты боишься? Ты ответственности за меня боишься.

— Я этой жизни боюсь, Ольга. Будь она проклята, эта жизнь.

Он наклонился, поцеловал ей руку.

— Мы спасемся? — спросила она. — Мы душой спасемся? Бог не покинет, не покарает нас?

                                         * * *

Кто-то потряс его за плечо, и он проснулся. Перед кроватью на стуле сидел Спиридонов и смотрел на него — ждал, чтобы проснулся.

--Ты зачем к Анне приходил? — невежливо осведомился Спиридонов.

Мокашев поморгал, потряс головой — приходил в себя.

--Ты снишься мне? — тихо поинтересовался он.

--Ты эту манеру брось: вопросом на вопрос. Зачем к Анне приходил?

--Я не к ней. Я шинель сшить хотел.

--А как догадался, что невеста она моя?

--Не знаю. Просто догадался.

--Ну это, полагаю я, ты врешь.

— Как ты попал сюда?

--Ножками. По крыльцу и в дверь. Твой холуй, надо думать, к бабе ушел.

— Зачем мучишь меня? Господи, и не застрелит тебя никто!

— Меня нельзя убить. Я — победитель, дурачок.

Так и разговаривали: Мокашев лежа под одеялом, в кровати, а Спиридонов сидя на стуле в полной боевой готовности.

— Считаешь, окончательно ваш верх?

--Насчет этого можешь не сомневаться. Ты Анну больше не тревожь, Георгий. Ладно?

--Ты кошмар мой, Яков.

--Значит, договорились. Будь здоров. Я пойду.

Спиридонов встал, потянулся, затрещал суставами.

— Скоро светать начнет. Тебе хорошо, ты — в койке. А мне еще шагать и шагать.

— Анну очень любишь?

— Очень. Нам бы с тобой, Георгий, поговорить о многом не мешало бы, да все время нет. Сбрую твою с шашкой и пистолетом я в окно выбросил — от греха. Уйду — забери, не забудь.

Мокашев согласно покивал головой: соглашался и прощался.

Уже в дверях Спиридонов сказал:

— Ты приятелю своему, палачу поганому Карееву не говори, что я приходил. А то тебе худо будет.

Спиридонов ушел. Мокашев спустил босые ноги на холодный пол, сел в кровати и заплакал беззвучно.

* * *

Яков шел подорожной пыли, прибитой ночной росой. Светало: светлело нерешительно. Он шел через скошенное и — как будто не было никакой войны — старательно убранное поле к лесу, что чернел вдали и на холме. Изредка похлопывая по добротным голенищам сломанным случайно прутиком, он шел и шел — допевал — свою любимую и единственную:

     Я вернусь в село родное,

     Дом построю в стороне.

     Ветер воет, ночи ноют

     Будто бы они при мне...

Когда Спиридонов дошел до опушки, рассвело совсем. Засунув два пальца в рот, он разбойно свистнул. Немного погодя из леса вышел Егор, ведя на поводу двух коней — черного и белого.

— Ну, как ты тут? — осведомился Яков.--начальственно и без особого интереса

— За тебя боялся, Яша, — признался Егор.

— Дело твое такое всего бояться, --сказал Спиридонов и взлетел в седло.

По большой земле скакали два коня: конь вороной и конь бледный.

А уже днем на сухом островке среди болота под молодыми березками разговаривали, совещались отрядные начальники: Спиридонов, Митяй, Миша, Егор и Александр Ганин. Лежа на животе, Яков хитро и скучающе посматривал на своих помощников, слушал, покуривал, пока молчал. А говорил Ганин:

— Организация разбита по пятеркам, пятерки связаны с центром лесенкой — все как положено в подполье. Думают выступить сразу же, как наши на фронте ударят. Вот тогда и твоя помощь понадобиться, Яша. А пока Иванов советует замереть твоему отряду — будто вас нет. Беляки деревни трогать не будут, потому что не до этого сейчас.

— Иванов — кто такой? — спросил Миша.

— Яков знает, я ему говорил. Руководитель наш.

— Дельно предлагает Иванов. — Спиридонов переменил позу: сел по-турецки. — Сдастся и мне, что наши скоро ударят. Вот моя диспозиция: отряд расходится по домам, каждый при оружии и ждет команды. Я один — здесь. На связи со мной Митяй и Михаил. Александр уходит в город. Егор с ним. Курьером.

Егор, ты этого Иванова видел? — осторожно полюбопытствовал Митяй.

--Видел, конечно.

--Ну и что он? — и Митяй плечами показал каким, по его мнению, должен быть такой человек.

--Серьезный мужчина, — подтвердил Митяевы предположении Егор.

--Когда нам идти? — попросил приказа Ганин.

--Разойдется отряд, тогда и отправитесь, — Спиридонов опять прилег, нашел травинку покрепче, поковырял ею в зубах.

--А сейчас что делать? — огорченно спросил Егор.

--Песни петь, если хорошие знаешь. Да, Мишка. Все хочу спросить тебя, да забываю: граммофон твой — где он теперь?

--Я почем знаю?! — мрачно огрызнулся Миша, но затем рассказал:-- Как оставили его тогда на дороге, так с тех пор не видел. Сначала не до этого было, а потом уж и не нашел. По жадности какой — нито паразит —-хапнул без всякого соображения. Граммофон-то заводить надо, а как музыка заиграет, я тут как тут. Бессмысленные люди!

— Ну, не скажи! — вступил в разговор Митяй. — Расчет у того, кто брал есть: вероятней всего убьют Мишку в заварухе-то такой, и никто граммофон назад не потребует.

— Отставить! — гаркнул Спиридонов. — Раскаркались! Убьют, не убьют. Я песню хочу послушать. Хорошую песню.

* * *

— Так что я сразу к товарищу Иванову доложить что и как, — Ганин лукаво посмотрел на Каресва и добавил: — Теперь решить надо, когда выступать будем. Совместно.

Ганин сидел в кресле у кареевского стола, Егор на стульчике у двери, а Кареев, положив руку на стол, а голову на руку, рассматривал их поочередно — то того, то другого.