Задыхаясь, Георгий Евгеньевич взбежал на холм. Вдали-вдали малозаметно двигалось белое пятно.

--Ах, хвастун! — восхитился Георгий Евгеньевич. — Коня получше успел выбрать. Белого!

--Ваше благородие, уйдет! — простонал подоспевший солдатик.

Офицер взял у солдата винтовку, достал патрон, подышал глубоко — успокаивался.

Пятно приближалось к лесу.

— Ваше благородие, стреляйте! — азартно прорычал солдатик.

— Становись! — офицер поставил солдата перед собой и положил на его плечо ствол винтовки. — Жаль Бедуина.

Солдат, стоя неподвижно все-таки старался отвести голову от винтовки. Георгий Евгеньевич выстрелил.

--Как и следовало ожидать, промахнулся, — грустно констатировал офицер. Что ж, для очистки совести — вслепую.

Снова выстрелил и признался:

--Ушел.

У опушки опять просвистела пуля. Вот они, кусты, вот они, деревья...

Всадник скрылся в лесу. И здесь их достала вторая пуля. Через ляжку Спиридонова она вошла в коня, и конь засбоил, пошел боком и рухнул. Они лежали под сосной и тоскливо смотрели вверх. Потом Спиридонов выбрался из-под коня и попытался встать. Левая нога не держала. Хватаясь за сосну, он все-таки встал. Громадный конский глаз глядел на него.

--Погубил я тебя, браток! И добить тебя нечем. И уходить мне надо. Извини.

Сначала он пытался скакать на одной ноге. Затем нашел палку, ковылял. Потом полз, полз, полз.

Лес редел и спускался куда-то. Спиридонов выполз к реке. На берегу полежал ,отдыхая. Погодя снял хорошие свои штаны,

разорвал подштанники, перевязался. Опять устал. Отдышавшись, потрогал воду рукой.

— Холодная, зараза, — сказал он, бодря себя, вошел в воду и лег на нее. Течение взяло его и медленно понесло в ночи мимо лесов, полей и лугов России.

* * ★

По лесной тропинке шла и плакала милая барышня. Коротковолосая, в длинной юбке и кофточке с высоким воротником, в высоких же шнурованных ботиках не для глухого леса была барышня. А стояло утро.

— Барышня! позвали из кустов.

— Ой! сказала барышня.

Держась за неверные ветви кустарника и прыгая на одной ноге, на тропе появился Спиридонов.

— Ты куда? — строго по-деловому поинтересовался он.

— В Бызино.

— А откуда?

— Из Ольховки. А, собственно, почему я должна отчитываться перед вами? — опомнилась, наконец, барышня.

— Учительница, — догадался Спиридонов. — Звать тебя как буду?

На одной ноге, усталый и замордованный человек, от которого всегда можно убежать, стоял перед ней и командовал.

— Зачем вам это?

Он сменил руки — левой ухватился за кусты, а правую протянул ей:

— Яша.

Она задумчиво посмотрела на его руку, а затем деликатно пожала.

— Анна Ефимовна.

— Учительница! — обрадованно вспомнил он и спросил серьезно: — Ты за белых или за красных?

— Я учительница, — объяснительно напомнила она.

— Ну, а белые поблизости есть?

— У нас в Ольховке нет, а про Бызино не скажу — не знаю.

— Если поймают меня белые, застрелят к чертовой бабушке. Спрячь меня, Аня, а?

Ничего-то он не скрывал, стоял прямо, спокойно смотрел в глаза, просил по-человечески.

--Пойдемте, — сказала Анна и, повернув, пошла по тропинке в обратную сторону. Он запрыгал рядом на одной ноге.

--Обопритесь о мое плечо, - предложила она, и они пошли трудно и медленно.

— В Бызино-то что тебе надо было?

— К их учителю Ивану Максимовичу посоветоваться шла.

— А я помочь не могу?

Она обернулась (он шел чуть сзади), посмотрела на него иронически (что-то ты понимаешь!), но все-таки не выдержала и заговорила про беду свою.

--Понимаете, прошли с ребятами весь алфавит, все буквы они уже знают и подряд, и в разбивку, а в слова складывать ну никак не могут. Бьюсь, бьюсь, и ничего — ничегошеньки не получается.

--А буквы все до одной знают?

-- Что я вам врать буду?

--Раз все буквы знают, значит и слова сложат. Было бы из чего складывать.

— Вам бы все шутить.

— Конечно, мне сейчас только и шутить.

Помолчали утомленные разговором. Шли. Он смотрел на ее затылок в кудрявых и коротких светлых волосах.

--А ты случаем, не эсерка, Анна?

Она опять обернулась и поймала его взгляд.

--Тиф у меня недавно был.

--Ясно. Постоим немного, — предложил он. Они постояли немного. Спиридоновская рука абсолютно машинально сползла на ее талию.

--Эго еще что такое? — в гневе спросила Анна.

--От слабости это, Аня, — миролюбиво объяснил Спиридонов.

--Пошли, — приказала она.

Когда сквозь разреженный лес увиделись деревенские зады, он полюбопытствовал осторожно.

-- Спрячешь ты меня куда?

--У хозяйки моей баня есть. Мы ее сейчас не топим, в печке моемся. Так вы в баньке пока поживете.

--Везет мне на баньки! — сказал Спиридонов.

* * *

После снарядами рваных лесов и полей, после деревенской тьмы и глуши в городе, ах. Как приятно. И стучали подковы по булыжнику, и шумно было вокруг, и шли чистые дамочки тротуа-

рами. Георгий Евгеньевич и фельдфебель верхами ехали, главной улицей завоеванного города.

— Не стоит, Георгий Евгеньевич, ей Богу, не стоит, — говорил фельдфебель и непроизвольно, трогал под козырьком фуражки плотную повязку. Много у него сейчас было лица.

— Я не скажу, так ты донесешь — какая разница?-- философски заметил офицер.

— Не донесу. Нечего доносить! Лежал мертвяк, и если бы не открыл глаза, так в мертвяках и числился бы. А не открывал.

— Все, Сергеич. Ответь мне лучше на число философский вопрос: почему наша контрразведка и ихняя всегда в городе в одном и том же здании поочередно размещаются?

— Очень даже понятно,--Сергеич разъяснял мрачно и со знанием дела.-- Занятия у них похожие, а размещаются они всегда в бывшем полицейском управлении, там все для этих занятий имеется.

— Ишь ты как просто! — удивился Георгий Евгеньевич и, соскочив с коня у здания контрразведки, резво взбежал на крыльцо веселого заведения.

В дежурной части он сказал сидевшему за барьером пожилому подпоручику:

— Доложите ротмистру Карееву, что поручик Мокашев просит принять.

Дежурный вяло распорядился:

— Доложи.

— Слушаюсь.

Вестовой скрылся в дверях, которые вели во внутренние помещения.

Красивый лысеющий блондин поднял глаза от бумаг потому, что услышал старательный топот сапожищ. Поднял глаза и поморщился вопросительно.

— До вас поручик Мокашев, ваше благородие.

— Мокашев, болван. Проси, — Кареев поднялся из-за стола, одернул френч, ожидательно стоял.

—־Юрочка! — сказал он, ликуя и разводя руки как бы для объятий.

— Здравствуй, Валя.

— Молодой; красивый и — что самое приятное — живой!

— Я к тебе по делу.

— К черту дела. От этих дел голова кругом. Замотался, устал, как собака.

— Пытать, что ли, устал?

--Дурак ты, Юрка.

--Не обижайся. Эго я так, для красоты слога. — Мокашев хотел сразу покончить с неприятными делами. — А дело вот какое:сбежал у меня пленный комиссар. Взяли его контуженным и никак не думали, что он окажется таким прытким. Вот документы его.

Георгий Евгеньевич вынул из нагрудного кармана бумаги и протянул их Карееву.Тот небрежно полистал их и бросил на стол.

— Одним комиссаром больше, одним меньше... Хотя лучше, если бы меньше.Но, в общем, непринципиально. Считай, что все забыто и закрыто. Рассказывай, как живешь.

--Воюю.

--А я, судя но твоему тону, вышиваю гладью.

--Тоска, Валюн.

--Не говори. Домой в Питер хочу — сил нет.

--Ты что — думаешь, все по-старому будет?

— Только так, Юра, только так. Как было, как вспоминается, как мечтается об этом сейчас. Иначе игра не стоит свеч.

— Нельзя, нельзя после того, что произошло в России.

— Можно. Загнать в бутылку, заткнуть пробкой, залить сургучом. И на века. Ради этого и сижу здесь, — и Кареев похлопал ладонью по столу.