Из всего, что он сказал, она услышала только слова об отъезде.

— Вы уезжаете? Куда?

Тревога в ее голосе звучала бальзамом для его самолюбия.

— Разве вам это так важно?

— Конечно, — поспешно ответила она. Чтобы как-то нейтрализовать свое признание, она добавила: — А что я скажу миссис Ормстед? В конце концов, вы мой слуга. Это я должна послать вас с каким-нибудь поручением, если вы исчезнете.

— Как легко вы привыкли, — сказал он ровным голосом, — к роли госпожи. Можете сказать ей все, что угодно. Я буду отсутствовать неделю, максимум десять дней.

— Десять дней? — Ее тревога сменилась раздражением. — Десять дней? Я не могу оставаться в этом доме еще десять дней.

— Почему? Миссис Ормстед весьма гостеприимная хозяйка, и вы ей очень нравитесь. — Он сунул руку за пояс и вынул кошелек. — Здесь хватит на то, чтобы купить новое платье, а может, и два. У вас куча приглашений на ближайшие две недели. Чего еще вы можете желать?

Она оттолкнула кошелек.

— Я не могу больше залезать в долги.

— Это подарок.

Она хотела и дальше отказываться, но вместо этого обнаружила, что смотрит в его глаза, в эти огромные черные глаза. Филадельфия припомнила его иссиня-черные волосы, спрятанные сейчас под тюрбаном, и его широкий, резко очерченный рот, невидимый сейчас под фальшивой бородой.

Ошибиться было невозможно — его лицо светилось страстью. У нее по телу пробежала дрожь предчувствия.

Против своей воли Эдуардо дотронулся до нежного овала ее шеи. Она задрожала под его ласкающими пальцами. Они играли в опасную игру; он больше, чем она, и он не хотел, чтобы Филадельфия пострадала, если раскроется тайна. Именно по этой причине он и уезжал, чтобы защитить ее от прошлого и прошлого ее отца.

Но его тело не слушалось доводов разума. За исключением редких моментов, она явно не воспринимала его как мужчину. Став ее слугой, Эдуардо оказался в ее глазах евнухом. Филадельфия не считалась с его чувствами и обращалась с ним, как с братом. А он не был ей братом, и в нем бушевала страсть мужчины. Эдуардо страстно хотел привлечь ее к себе. Или она тянулась к нему, ощущая непреодолимый соблазн?

Терпение. Это слово произносила его бабушка, когда его темперамент готов был вырваться наружу, или когда он отказывался подчиняться родительским приказам, или упирался перед необходимостью. Терпение. Это слово колоколом звучало в его мозгу. Филадельфия Хант была редким и прекрасным существом, и он не хотел испугать ее своим острым желанием обладать ею. Она заслуживала терпения. Это не ее вина, что, когда он отрывает взгляд от ее глаз, он видит ее губы, полные и чуть приоткрывшиеся, жаждущие поцелуя. Он не должен трогать ее. Терпение.

Поняв, что он недоволен тем, что она отказалась принять деньги, Филадельфия взяла кошелек.

— Спасибо, Акбар. Я обещаю, что употреблю эти деньги с пользой.

Повинуясь импульсу, она поцеловала его в щеку.

Когда она прикоснулась губами к его щеке, дрожь пробежала по телу Эдуардо, и он взял ее лицо в свои ладони. На мгновение его губы коснулись ее губ. Только на мгновение, не больше.

Филадельфия испытала удивившее ее потрясение от прикосновения его губ. Они были твердыми, сухими и теплыми.

Когда он отшатнулся от нее, Филадельфия молча уставилась на него, не в силах понять, что произошло. Потом она осознала и незаслуженную краткость этого мига. Она хотела выговорить ему, но неожиданно начала чихать.

— Это виновата борода, — пробормотал он, поспешно предлагая ей носовой платок.

Подавленная, она схватила платок и еще два раза чихнула, пока не пришла в себя. Когда она подняла глаза, полные слез, то заметила, что из-под бороды на его щеке проглядывает ямочка.

— Я очень сожалею, что мемсаиб страдает от сенной лихорадки, — расслышала она, как он сказал по-английски, поворачивая ее за локоть к двери, ведущей в зимний сад. — Мемсаиб должна запомнить это и в будущем держаться подальше от живых цветов.

Когда она посмотрела в сторону зимнего сада, то мысленно зафиксировала несколько моментов: первый — они были не одни. Миссис Ормстед остановилась в коридоре, там, откуда была видна дверь в зимний сад; второй — его слова о сенной лихорадке были уловкой, чтобы прикрыть интимную сцену, которую хозяйка дома должна была видеть, проходя по коридору; и третий — его предупреждение насчет того, чтобы она держалась подальше, вовсе не относилось к цветам.

— Благодарю тебя за предостережение, — ответила она четким голосом, каким никогда не разговаривала с обычными слугами. — Как я уже сказала, ты должен ехать немедленно, как только соберешься.

— Как мемсаиб пожелает, — ответил он с почтительным наклоном. — Как только я выполню все, что вы приказали, я вернусь к вам со скоростью ветра.

Он вышел из зимнего сада, задержавшись только, чтобы отвесить миссис Ормстед поклон, прежде чем исчезнуть в коридоре, на лестнице, ведущей в комнаты слуг.

— В связи с чем это уезжает Акбар? — поинтересовалась Гедда, когда Филадельфия подошла к ней, отнюдь не смущенная тем, что ее застали подслушивающей.

— Есть дела, мадам, личные, которые может устроить для меня только Акбар. Если вы не возражаете, я хотела бы воспользоваться вашим гостеприимством еще на некоторое время. Возможно, на неделю.

— Он будет отсутствовать целую неделю?

— Возможно, даже чуть больше.

— Любопытно, — пробормотала Гедда. — Когда я была девушкой, настоящая дуэнья не оставляла свою подопечную ни на час.

— Акбар совсем не настоящая дуэнья, — ответила Филадельфия с легким смешком, направляясь к лестнице. — Он — исключительная личность.

— Так оно, видимо, и есть, — сказала Гедда, глядя на девушку, ибо, если слух ее не обманывал, Фелис де Ронсар говорила с ней по-английски без всякого французского акцента.

Не заметив своей ошибки, Филадельфия неожиданно улыбнулась, поднявшись на второй этаж. Она не сгорела от огня поцелуя Эдуардо Тавареса, но отчетливый аромат дымящейся страсти сопровождал ее, когда она шла в свою комнату.

— Он опять здесь, этот мерзкий человек, — сказала Джулиана Уортон, сестра Генри, сопровождавшая в этот вечер Филадельфию. — Не знаю, как вы выносите его общество, хоть он и ваш соотечественник.

Филадельфия с неудовольствием взглянула на человека, вызвавшего раздражение Джулианы. В бальный зал Фергюссонов вошел мужчина, отравлявший всю последнюю неделю ее существование, — маркиз д'Этас.

Заметив Филадельфию, он поднял приветственно руку. Этот жест заставил ее сжать зубы. Она отвела взгляд, делая вид, что не заметила его.

— Я чуть не падаю в обморок от отвращения, когда он смотрит на меня, — призналась Джулиана. — Мама говорит, что он ведет себя с дамами не совсем прилично.

— Ваша мама совершенно права, — отозвалась Филадельфия, оглядываясь в поисках Генри, но его нигде не было видно. Она стала приводить свои мысли в порядок, зная, что ей потребуется весь ее ум, чтобы выбирать слова, разговаривая с маркизом. С того момента, как ее неделю назад в опере познакомили с ним, Филадельфия почувствовала его интерес к ней, который не имел ничего общего с мужским преклонением перед ее красотой. Он запутывал ее вопросами о ее семье и их истории, вопросами, на которые она не могла отвечать поверхностной ложью, которую с такой легкостью выдавал Эдуардо Таварес.

В последующие дни, когда они сталкивались, он выпытывал у нее детали о ее жизни в Париже, ее семье и друзьях, пока она не начала испытывать зловещее предчувствие каждый раз, когда он входил в комнату. Ей было трудно лгать даже несведущим людям, но как могла она обманывать человека, родившегося в Париже?

Уже который раз за день она ломала голову над тем, что случилось с Эдуардо Таваресом. Он сказал, что будет отсутствовать одну неделю, прошло уже более двух недель, а его все нет. Он не прислал ей ни письма, ни даже телеграммы. Иногда по ночам Филадельфия лежала без сна, гадая, не заболел ли он, не ранен ли, или, не дай Бог, не умер ли. Нет, она не должна так думать, особенно когда ей предстоит вновь столкнуться с маркизом.