Она на ощупь пошла вниз по лестнице на свой этаж.

И только когда уже лежала в постели, она попробовала обдумать происшедшее. Это одновременно развеселило ее и потрясло. Она поцеловала Эдуардо Тавареса, и ей это понравилось! Филадельфия дотронулась до его обнаженной спины и плеч, ощутила пульс, силу и жар его тела. Даже сейчас ее груди еще побаливают при воспоминании о том, как они прижимались к его мускулистой груди. Она будет стыдиться, чувствовать себя униженной, оскорбленной, потрясенной, но сейчас, вся еще охваченная всепоглощающей страстью, она испытывала такое возбуждение, какое не испытывала никогда в жизни.

Стоило ей закрыть глаза — и к ней возвращался каждый момент этого поцелуя.

Она не сказала ничего из того, что собиралась, но сейчас это казалось не столь важным. Утром будет достаточно времени для разговоров и сожалений. В ее голове застряла только одна мысль, что она дважды целовалась, и второй поцелуй стер в ее сознании след первого.

Филадельфия выпрямилась, когда в дверь библиотеки тихонько постучали.

— Войдите.

Горничная сказала:

— Сюда идет Акбар, мамзель.

— Tres bien[9], — ответила она как можно спокойней.

Для этой встречи она очень тщательно оделась и чувствовала себя строгой и собранной.

Дверь библиотеки тихо открылась, пропустив знакомую фигуру в индийском костюме. Фальшивая борода вновь была на месте, грим наложен. В этом обличье он выглядел совершенно другим, нежели тот мужчина, к которому она вторглась прошлой ночью, и она была ему за это благодарна. Филадельфия так много хотела ему сказать, а сейчас чувствовала, что не может. Еще вчера она сказала бы, как рада его благополучному возвращению, как начала беспокоиться за него и за себя. Но говорить все это после того, что случилось в его комнате, было слишком поспешным и, наверное, глупым. Он сейчас был так далек от того страстного мужчины, которого она обнимала ночью несколько часов назад, как Бомбей от Нью-Йорка.

Он низко поклонился ей, сопровождая поклон индийским приветственным жестом.

— Мемсаиб позвала своего слугу, и вот он перед ней.

Странная интонация и сами слова еще больше разнили его от того образа, который мучил ее во сне. Казалось, что Акбар совсем другой человек — это ее друг, доверенное лицо, слуга.

— Итак, ты вернулся, — сказала она, подражая его тону. — Почему ты не явился ко мне сразу же?

— Я явился.

Он перешел с английского на французский — знак того, что, как она понимала, он хочет говорить более интимно, чем положено между слугой и хозяйкой, но Филадельфия не хотела быть вовлеченной в разговор о прошлой ночи.

— Ты должен был дать знать о себе, — ответила она по-английски.

Черные глаза внимательно изучали ее лицо.

— Я так и собирался, но не хотел отвлекать мемсаиб от ее развлечений прошлым вечером.

Филадельфия обиделась на то, как ловко он переступил барьер и затронул существо вопроса.

— И тем не менее ты не явился, — настаивала она, желая, чтобы он испытал такое же чувство неловкости, как и она.

— Я явился, чтобы увидеть вас. — Он использовал французское, более знакомое обращение, чем официальное «вы», придав фразе некоторую интимность.

Разговор с ним напоминал игру в теннис. Каждый раз, когда она делала правильную подачу, он возвращал ей мяч-ответ, за которым ей приходилось гнаться.

— Что задержало тебя так долго?

— Дела.

Было ясно, что ничего больше она не узнает.

— Очень хорошо, что ты вернулся. — Потом, не в силах больше ждать, когда они перейдут к главному, сказала по-французски. — Здесь, в городе, появился человек, который знает, что я — подделка.

Она думала, что хоть теперь выражение его лица изменится, но ничуть не бывало.

— Кто он?

— Маркиз д'Этас. Он здесь, на Пятой авеню, общий любимец. Как только я его увидела, то поняла, что должна ждать от него неприятностей. Не далее, как вчера, он сказал одной из приятельниц миссис Ормстед, что никогда не слышал о де Ронсарах.

— А я никогда не слышал о нем.

Заносчивость его реплики спровоцировала ее.

— Конечно, ты никогда не слышал о нем! Ты знаешь многих французских аристократов?

— Не так мало, — ответил он с юмором, словно ее волнение развлекало его. — Расскажите мне, что вы знаете об этом человеке.

— Я встретила его неделю назад на светском приеме. Думаю, что с тех пор он сознательно преследует меня.

— Похоже, что за время моего отсутствия вы приобрели пугающее количество поклонников, — сухо заметил он.

— Это мое дело, но никак не ваше, — откликнулась она слишком поспешно.

— Так ли? — мягко спросил он.

Она смотрела в сторону от него, негодующе поджав губы.

— Я не желаю обсуждать вчерашний вечер.

— Тогда мы, вероятно, можем вернуться к маркизу. Вы говорите, он думает, что вы самозванка. Откуда такая уверенность?

— Вчера вечером он сквозь зубы назвал меня мошенницей.

— Это было до или после ваших развлечений на балконе? — Она заметила, как угрожающе сдвинулись его брови. — Мужчина, охваченный страстью к женщине, частенько считает, что она принадлежит ему раньше, чем он предъявит на нее свои претензии.

Филадельфия встала.

— Я вижу, что ошиблась, стараясь предупредить вас об опасности, которая нависла над нами. Вы предпочитаете делать отвратительные намеки на личные обстоятельства, к которым не имеете никакого отношения. В Америке, сеньор Таварес, не любят людей, сующих свой нос в чужие дела.

Он не стал возражать ей, но его глаза расширились, предупреждая ее о промахе, который она допустила, назвав его настоящим именем, тем более по-английски.

— А мне все равно, — вызывающе заявила она, вновь переходя на французский. — Ложь выдержит, если находится человек, знающий правду.

Он шагнул к ней, и она почувствовала, как задрожали ее ноги. Если она отступит, он будет знать, дьявол его возьми, как он действует на нее и какой незащищенной она начинает себя ощущать.

Эдуардо остановился в нескольких дюймах от нее, оглядев ее с оскорбительной пристальностью.

— Вы возбуждены, и похоже, что плохо спали. Генри Уортон оказался таким страстным поклонником? Это его поцелуй не давал вам заснуть?

Он ждал, что она будет отрицать это, но поскольку она готова была скорее умереть, нежели признаться, то сказала:

— Генри очаровательный и галантный поклонник. Он хочет жениться на мне.

Филадельфия не хотела говорить этого, но его губы насмешливо скривились. Ей захотелось ударить его по лицу. Эффект от последних слов был почти равносилен тому, как если бы она дала ему пощечину. Его губы окаменели, а насмешливые огоньки в глазах померкли.

— Он хочет жениться на вас, — сказал он так, как могут сказать: «Сегодня солнце встало». — И каков был ваш ответ?

— Мой? — Она посмотрела на него с недоверием. — Какой может быть ответ? Я здесь под фальшивой личиной.

В его лице ничего не изменилось.

— Тогда откройте ему правду. Если он любит вас, то поймет.

— Вы так думаете? — В ее голосе неожиданно зазвучали горькие нотки. — Поймет ли он, что я ввергнута в этот постыдный спектакль от отчаяния, от того, что жизнь моего отца и его репутация были самым подлым образом погублены?

В первый раз с тех пор, как они покинули Чикаго, Эдуардо увидел на ее лице страдание.

— Если он любит вас, это не имеет значения.

— Вы ошибаетесь! — выкрикнула она и отвернулась, закусив губу. Спустя минуту она продолжала: — Я уже испытала недоверие мужчины, который обещал жениться на мне, и не собираюсь еще раз рисковать.

Она повернулась к нему спиной и тихо заплакала.

— Я не выйду замуж за Генри Уортона, не могу.

Эдуардо поборол в себе желание обнять ее и подавил в себе стремление утешить ее боль и страдание; задушил в себе порыв сказать ей, что сделает для нее все. Если она останется с ним, то никогда не будет больше одинокой и ничто и никто не причинит ей новые страдания. Эдуардо подавил в себе желание вернуться в Чикаго и воздать должное тому молодому североамериканцу, жениху, который предал ее.