Другие известные братья, Шмелке из Никольсбурга и Пинхас из Франкфурта, задали Маггиду из Межирича такой вопрос:

— В Талмуде написано, что человек должен благодарить Бога и за хорошее, и за плохое. Не много ли спрашивается с человека? У кого достанет сил благословлять Бога за то, что он наказан?

— Пойдите перекиньтесь парой слов с Зусей, — сказал Маггид.

Зусю хорошо знали в Межириче — знали, что он болен, обременен несчастьями и хворями, что за душой у него ни гроша.

— Зуся, разве можешь ты благодарить Господа? А твои страдания?

— Мои страдания? — изумленно спросил Зуся. — А кто страдает? Только не я. Я счастлив. Зуся счастлив жить в мире, сотворенном Господом, благословенно имя Его. Зуся ни в чем не испытывает недостатка, ни в чем не нуждается. Все, чего ему хочется, у Зуси есть, и сердце его исполнено благодарности.

Он даже не понял вопроса.

В другой беседе, он тем не менее почувствовал необходимость разъяснить проблему Добра и Зла и сделал это на свой неповторимый лад: «Воистину, страдания существуют. Как все на свете, они исходят от Бога. Почему же они существуют? Я скажу вам: человек слишком слаб, чтобы принять или впитать совершенное Божественное милосердие. И именно поэтому Бог закутал его в покрывало боли и страданий».

При своем чрезвычайном простодушии он просто не мог представить себе в мироздании что-либо, не служившее доказательством Божьего милосердия. Несчастья он отвергал, считая их плодом воображения. Раны открывались только для того, чтобы исцелиться. Когда жена Зуси сделала его жизнь невыносимой, он показал ей свою подушку, промокшую от слез, и она раскаялась и изменила свое поведение к лучшему. Нет понапрасну пролитых слез, нет неуслышанных молитв. Если можно растрогать женщину, неужто Бог останется непреклонным? У человека нет поводов для жалоб.

Как-то на постоялом дворе он увидел птиц в клетке. Естественно, он их освободил. Птицы должны летать. Естественно, хозяин рассудил иначе и молча преподал ему урок. Что с того? Зуся снова в пути, тело ноет, но дух, гордый и беззаботный его дух ликует. Человек создан для того, чтобы быть счастливым, даже когда его измученная плоть вопит от боли.

Присущая ему способность к счастью равнялась лишь смирению Зуси. Однажды слышали, как он вздыхал: «Я недостоин возносить Тебе молитвы. Я недостоин даже плакать перед Тобой. Вместо этого, слушай, — я посвищу. Только и всего».

Себя он считал худшим из грешников и полагал — если ему дано жить так долго, то для того, чтобы бесконечно терпеть, страдать и искупать свою вину. Говорят, каждый день он записывал свои дела и размышления в маленькую книжечку, а вечером перечитывал и плакал до тех пор, пока слезы не смывали следы его записей.

Менахем-Мендл сказал о нем: «Подобно тому, как существует гений науки, существует гений смирения. Я имею в виду рабби Зусю».

У него был тайный приверженец и благодетель, который время от времени подсовывал ему несколько серебряных монет. С тех пор как он стал так поступать, дело его процветало. Тогда он подумал: если этот бедолага Зуся может столько сделать для меня, почему бы не сходить к его Учителю, — от него, разумеется, пользы будет еще больше. И он принес пожертвование Маггиду из Межирича. Назавтра его дела ухудшились. Сбитый с толку, он разыскал рабби Зусю, и тот растолковал ему: «Раз человек одаривает других, не делая между ними различия, не делает различия и Бог; но коли человек выказывает себя привередливым, Бог поступает так же…»

Перед смертью рабби Зуся сказал: «Когда я предстану перед небесным судом, никто не спросит меня: „Зуся, почему ты не был Авраамом, Яаковом или Моисеем?“ Меня оглядят и спросят: „Зуся, почему ты не был Зусей?“»

Его брат представлял себе аналогичную сцену, наделяя ее более оптимистическим финалом: «Меня спросят, был ли я справедлив. Я скажу: „Нет“. Посвятил ли я жизнь учению? „Нет“. Молитвам, может быть? „Тоже нет“. И тогда Судия Праведный улыбнется и скажет: „Элимелех, Элимелех, по крайней мере, ты правду говоришь — за одно это ступай в Рай“.»

С появлением рабби Элимелеха хасидизм вступает в новую фазу. Открывается эра цадиков. Не то чтобы он был первым или единственным цадиком. У Маггида из Межирича насчитывалось много последователей, и каждый по-своему, в собственной сфере, стал его преемником. Но именно рабби Элимелех развил концептуальное представление о роли цадика и придал ему если не теоретическое обоснование, то хотя бы трансцендентные формы.

Время: последнее десятилетие 18 века. На поверхностный взгляд, все обстоит благополучно. Движение выстояло после смерти и своего основателя (в 1760 году) и своего организатора — Маггида из Межирича (еще 12 лет). Если вначале приходилось опасаться того, что хасидизм сконцентрируется на одной фигуре, одном лидере, то теперь эта опасность исчезла. Движение достаточно окрепло, чтобы выдержать первые распри среди претендентов на престол, покинутый сперва Баал-Шемом, затем Магтидом. Маггид вынужден был преодолеть активное сопротивление, предшествовавшее утверждению его власти. Его преемники, ввиду своей многочисленности, не сталкивались с такой проблемой. Теперь хасидизм имел несколько центров, и все они процветали. Маггид добивался децентрализации, исходя из соображений, так или иначе связанных с еврейской политикой, а не международными отношениями. События подтвердили правильность его предвидения. С одним-единственным организационным центром, возглавляемым одной-единственной личностью, хасидизм не смог бы пережить серьезных и затяжных кризисов, охвативших всю Европу уже в 1772 году — в год смерти Маггида.

Польша была расчленена тремя соседями: Россией, Пруссией и Австрией. Еще раз еврейские общины рассредоточились по только что возникшим геополитическим образованиям, встав перед лицом как внутренних, так и внешних проблем. Тот факт, что каждая область, а во многих случаях каждый город или местечко получили собственного руководителя, на которого могли полагаться, несомненно, помог хасидизму, продолжавшему одновременно распространяться по разным направлениям, сохранить свой первоначальный импульс. Один Учитель просто не смог бы справиться с таким количеством разнообразных потребностей.

Элимелех обосновался в Лизенске в 1777 году, где и умер через 11 лет. За этот период Лизенск превратился в одну из столиц хасидизма. Среди учеников Элимелеха можно найти столь знаменитых людей, как Святой Люблинский Ясновидец, Менахем-Мендл из Риминова, Маггид из Кожниц, Рабби из Апты.

После основателя — Баал-Шема — и архитектора — Великого Маггида — пришел Элимелех — учитель, Практик, сумевший перевести абстрактные концепции на простой язык простых людей.

Что же такое цадик согласно представлениям, выработанным в Лизенске?

Реббе, рабби — руководитель, увещеватель, наставник; цадик — это высокий аспект человеческого «Я». Он то, чем человек хочет и может быть. Он избранник, которому ни в чем нет отказа ни на небесах, ни на земле. Бог гневается? Он заставит Его улыбнуться. Бог суров? Он заставит Его смягчиться. Последователи цадика обязаны слепо и беспрекословно верить ему. Эмунат цадиким (вера в рабби) — один из основных принципов Лизенского хасидизма. Колеблющимся и уклоняющимся помочь нельзя. Задавать рабби вопросы хуже, чем грешить, ибо это разрушает самые узы, связующие вас с ним. Если поведение и повадки цадика кажутся странными, — значит хасид не способен его понять. Диалектический подход Элимелеха столь сложен, что взаимоотношения цадика с внешними сферами так и не получили отчетливого определения, но простой смертный не должен подвергать сомнению их существование или их действенность. Предпочитает ли цадик петь или смеяться, улыбаться или хмуриться, открыться людям или погрузиться в размышления — он знает что делает, — и этого достаточно. Требуется не понимать, а восхищаться — вот и все. Пусть, избрав нищету, он принимает дары, пусть симулирует радость, проводя ночи в сетованиях и рыданиях; пусть он кичится смирением — никто не смеет возражать. Как бы он себя ни вел, он делает это правильно, и делает для тебя. Высшее, почти совершенное существо — подразумевается, что его жажда совершенства уже почти тождественна совершенству. Его таинственное могущество призвано искупить грехи поколения. Что бы ни предпринимал цадик, он выходит за рамки собственной личности. Его страдания сообщают смысл всякому страданию, и когда он ест, он очищает самый акт приема пищи.