«Это работа Сатаны, — уверял меня дед, — это Сатана мстил ему». Вообще же дед, очень любивший Ясновидца, считал, что тот слишком близко подошел к своей цели. Сатана не мог не желать его гибели. Здравое предположение. За исключением того, что гипотеза совершенно упускает из виду раннюю попытку самоубийства будущего Ясновидца, его болезни, а также время его падения: оно пришлось на канун Симхат-Тора.

«Жизнь Ясновидца принадлежала толпам, ему поклонявшимся, — сказал дедушка. — Его смерть принадлежала только ему одному. Нужно относиться к ней с величайшим почтением и осторожностью».

Что же, быть по сему. Пусть легенда победит еще раз. Сатана — очевидный злодей и преступник. Он все объясняет и ничего не решает. В конце концов, именно он толкнул Ясновидца и спровоцировал его падение. Ничего удивительного — одинокие люди притягивали его.

…На улицах Люблина звучали песни и танцы. Толпы людей радовались, пьянея от воспоминаний и надежд.

На земле, корчась в муках, лежал побежденный Ясновидец. Празднество было в самом разгаре…

Когда Исраэль Баал-Шем-Тов почувствовал приближение смертного часа, он пообещал собравшимся у постели ученикам по прибытии на небеса употребить все свое влияние, дабы ускорить пришествие Мессии.

Когда душа его достигла небес, он выразил желание встретиться с Избавителем. Желание было удовлетворено: ни в чем нельзя было отказать Баал-Шему. Но встреча привела его в такой восторг, в такое воодушевление и вознесла его душу на такие высоты, что он позабыл обещание.

Его преемник, Великий Маггид из Межирича, знал об этой неудаче и преисполнился решимости не попасть в ту же ловушку. «Я найду способ уберечься от забвения, — дал он обет перед тем, как покинуть этот мир. — Я не стану настаивать на свидании с Мессией. Я встречусь со всеми, кроме него, и тогда он спустится на землю».

Но наверху обезоружили Маггида, превратив его в ангела, и он тоже забыл о том, что сулил людям здесь, внизу.

«Я не допущу, чтобы со мной случилось такое, — обещал Леви-Ицхак из Бердичева. — Не уступлю искушению и не подчинюсь никакому приказу. Я откажусь войти в Рай, откажусь покинуть человеческую историю. Я начну надоедать Судие судий, Отцу всего сущего. Я разъясню Ему Его обязанности перед Его детьми, которые не столь упрямы, как Он сам. Я буду говорить, буду кричать…»

Он наделал много шуму и, действительно, оказал изрядное сопротивление. Озадаченным ангелам пришлось применить силу, чтобы заставить его войти в Рай.

«Не беспокойтесь, — сказал Исраэль из Рижина, помянув эту историю, — не бойтесь, говорю вам. Я буду сопротивляться успешней. Я-то уж точно не забуду ни о чем».

Признаюсь, я неравнодушен к этому последнему рабби. Дед мой, будучи вижницким хасидом, ощущал внутреннее родство с Рижином. И я тоже. Вижница — не что иное, как ветвь Рижина, а Рижин…

— Что такое Рижин, дедушка?

— Рижин — это дом, полный великолепия и ежедневных чудес. Рижин — это хасидское царство, бесконечный праздник. Рижин — это Иерусалим вдали от Иерусалима.

— А Рижинец…

Ностальгическая улыбка осветила его лицо. Мой дед всегда улыбался, говоря о первом рабби из Рижина, которого обычно называют «Рижинцем». И, внимая ему, мое детское сердце гулко стучало в тишине убогой комнаты.

— В самой бедной стране жил да был король — король с лицом Рижинца. К сожалению, я не знаю его. Я родился слишком поздно. Лет через десять после его смерти… Кажется, наш рабби похож на него… Так говорят. Но… один и тот же корень питает и ствол и ветви, однако ветвь — не ствол…

Дед перестал говорить и, чему-то улыбаясь, задремал — а я тщетно гадал, чему. Но в памяти моей его улыбка осталась связанной с Рижинцем.

Вызвать к жизни образ рабби из Рижина — значит рассказать историю тревожную, одновременно обманчиво простую и сказочно прекрасную. Историю, фиксирующую начало одной эры и конец другой. После него хасидское движение стало иным — начался неизбежный процесс упадка. Источник отдалился от нас, и внезапно мы обнаружили, что более не испытываем жажды.

Человек, движимый состраданием, старается изменить существующий порядок и принять на себя ответственность за мир, который не он создал. Он делает шаг вперед, протягивает руку другу, товарищу, попутчику. Зарекаясь говорить о дружбе, любви, истине, он решается жить ими. Он отвергает посредственность, вульгарность, грех, ложь, простые решения. Он считает себя революционером, прокладывающим новые пути для тех, кто желает сразиться с миром и его Владетелем. И если суждено поражение — не беда… Завтра сражение возобновится.

Но горе тому, кто преуспел. Ничто так не развращает революционное движение, как победа. Ибо первое поколение, поколение пионеров, сменяется поколением оппортунистов. Третье поколение продолжает борьбу просто по привычке, а четвертое — по инерции, обнажая изнанку триумфа. В конечном счете движение расщепляется на враждующие между собой фракции, группы, секты. Существо дела заслоняется мелочными сварами. Личности заменили собой идеи, а лозунги — идеалы. Возвышенные цели утрачиваются, миссия предается забвению. Теперь борьба разгорается вокруг званий и должностей — процесс предсказуемый и необратимый. Ибо изумление и страсть не бессмертны. Ни одному победоносному духовному течению еще не удавалось сохранить в первозданной чистоте мечты и чаяния его основоположников. Нет ничего труднее, чем лелеять надежду после того, как она сформировала реальность. Нет ничего опаснее для победы, пусть духовной, чем сама победа.

Моисей 40 лет водил народ в пустыне, возможно, для того, чтобы сохранить подлинность своей первой победы над фараоном и самим собой. Битвы не выигрывают, не заплатив за это, а плата — утраченная неискушенность. Каков бы ни был триумф, он порождает условия, ставящие его под сомнение.

Все это доказывается историей большинства движений. В уменьшенном и необычайно смягченном виде это было продемонстрировано и ненасильственным, хотя и революционным движением хасидизма. Жизнь Исраэля из Рижина может послужить примером и предостережением.

Исраэль, родившийся в 1787 году, по праву считается последним вождем хасидизма и его любимцем. Не потому ли, что будучи правнуком Маггида из Межирича, он, соответственно, занимал привилегированное положение? Так или иначе, он не имел ни врагов, ни даже оппонентов. Люди любили его — этого достаточно. Они прощали ему все: пристрастие к уединению, недостаток эрудиции и, самое главное, новый непривычный образ жизни, столь отличный от того, которого столетие назад придерживался Баал-Шем в Карпатских горах.

С самого начала он вел себя, словно избалованный ребенок, точнее, словно наследный принц. «В семилетнем возрасте, — рассказывал он, — я посетил Вену. Меня встретили там с необычайным почетом, и с тех пор ничто не может произвести на меня впечатления». Его устраивало лишь самое лучшее. Все его желания, капризы, малейшие прихоти немедленно удовлетворялись. Его элегантная одежда была сшита на заказ. С самого начала он страстно жаждал богатства и преклонялся перед красотой. И вот — был он и богат, и хорош собою. В конце его царствования ему принадлежал дворец с музыкантами, слугами и конюшнями. Его синагога в Садигоре вмещала три тысячи верующих. Он никогда не выходил без свиты, состоявшей из сотни помощников, приближенных, поваров, кучеров, музыкантов. На Пасху гости ели с золотых тарелок. Рижин стал храмом, а рижинский рабби — царем. Каждая суббота была попыткой восстановить утраченный блеск Иерусалима. Песнопения напоминали о левитах, трапезы — о ритуальных церемониях.

Тысячи хасидов являлись в Рижин, а позднее в Садигору, просто чтобы побывать в Рижине или Садигоре, просто увидеть царевича в его дворце, царевича на троне, царевича среди его богатств, и, как ни странно, никто не был шокирован, никто не называл это недопустимым. Рабби стоял выше упреков, выше суда.