Что-то в его голосе взволновало рабби, и он замолчал. Он не мог не слушать, такого с ним раньше никогда не бывало.

— Эта история случилась со мной, — произнес Баал-Шем. — Я ехал в повозке, запряженной тремя разномастными лошадьми, и ни одна из них не ржала. Я не мог понять— почему? До тех пор, пока мы не встретили по дороге крестьянина, который крикнул мне, чтоб я ослабил поводья. И в ту же секунду все три лошади заржали.

Ослепительной вспышкой предстал перед рабби из Шаргорода смысл притчи. Чтобы душа трепетала и звучала, она должна быть свободной: обилие запретов душит ее.

И он начал плакать. Он рыдал так, как никогда не рыдал раньше: свободно, неудержимо, без всякого видимого повода. Что случилось позднее — хорошо известно: рабби Яаков-Йосеф стал одним из столпов нового движения.

«Человек не одинок, — сказал Баал-Шем своему товарищу, рабби Пинхасу из Кореца. — Прошлое отягощено значением. Оно наполняет наше одиночество. Ты и я, все мы должны отдавать себе в этом отчет. Давным-давно, в Египте, каждый из нас старался сохранить святой язык, имена наших предков и память о Завете. У ног пророков каждый из нас получал наставления. Каждый из нас следовал за Йохананом бен Заккаем в изгнание, каждый из нас внимал устрашающим словам Шимона бар Йохая. Вот почему мы должны оставаться вместе». И они оставались вместе.

Блистательный и скромный человек, но неистовый индивидуалист, рабби Пинхас из Кореца настойчиво искал свой собственный путь, вместо того чтобы просто следовать за Учителем — и вообще за учителями. Оттого он и не объявил себя учеником Баал-Шема, будучи, однако, его другом.

Хасидская традиция гласит, что рабби Пинхас из Кореца научился у Баал-Шема трем вещам, правда, не говорится каким именно. Взамен рабби Пинхас научил трем вещам Баал-Шема — возможно, тем же самым.

Он горевал, что у него нет голоса: «Если бы я мог петь, я бы заставил Бога жить среди людей».

Он не видел проку в почестях и богатстве. Несмотря на свою бедность, рабби Пинхас говорил: «Я никогда не желал того, чего бы у меня уже не было».

Став Учителем — против своего желания — он сказал: «Всему, что я знаю, я выучился раньше, сидя в стороне в последнем ряду у печки. А вот теперь я восседаю здесь на почетном месте — и я не понимаю…»

Многочисленные поклонники так беспокоили его, что он умолял Бога сделать его отвратительным в глазах людей. Желание было удовлетворено. С тех пор его избегали. Но в результате одиночество рабби Пинхаса легло тяжким бременем на его жену. Позже оно и его стало огорчать. Тогда он упросил Бога вернуть ему подлинные черты и признал, что человек не должен выдавать себя за кого-то другого.

Его страстью было возвращать выкрестов в лоно Израиля. Он полемизировал с ними, был открыт и никогда не обходил острых углов. Он объяснял преимущества раскаяния, доказывал его возможность, а в заключение уговаривал выкрестов прочесть вместе с ним «Шма, Исраэль», прибавляя: «Ведь это вам ничего не стоит». Чтобы порадовать его, некоторые соглашались.

Однажды ему сообщили, что несколько вероотступников требуют доказательства бытия Божия. Он кинулся в синагогу, открыл Ковчег Завета, схватил свитки Торы и вскричал: «Я клянусь, что Бог существует, разве этого доказательства мало? Что еще им надо?!»

Правда была для него высочайшей добродетелью. Он как-то сказал: «Если бы все люди говорили правду, не пришлось бы ждать Мессию: он пришел бы давным-давно».

Во время подготовки к путешествию в Святую Землю рабби Пинхас из Кореца заболел. Дрожа в лихорадке, в бреду он говорил только о смерти. Никогда не видели его таким подавленным и страдающим. Снова и снова призывал он своего друга рабби Хаима из Красны, умоляя не покидать его одного: «если ты останешься со мной, я меньше буду бояться Ангела смерти». Рабби Хаим находился в соседней деревне. Была суббота. Срочно созванный Совет раввинов разрешил послать за ним гонца. Рабби Хаим прибыл на следующий день. Слишком поздно.

Несмотря на свои богатства, ученость и почести, которыми его осыпали, рабби Нахман из Косова принадлежал к хасидскому братству, практикующему аскетизм. В нем сидел бунтарский дух — он противопоставлял себя всем. Хасиды считали его антихасидом, а для врагов Баал-Шема он был его приверженцем.

Когда ему указывали на то, что, вопреки традициям предков хасиды пользуются новым молитвенником, он раздражался: «С чего это вы беспокоитесь? Почему вы уверены, что все ваши предки попали в рай?»

С самого начала дружбы между рабби Нахманом из Косова и Баал-Шемом их отношения были и оставались двусмысленными. Однажды Баал-Шем обронил довольно странное замечание: «Рабби Нахман из Косова пытается поймать, хуже того — убить меня, но это ему не удастся».

«Знаешь, кто отменил небесное повеление, которое навлекло бы страшные бедствия на наш народ? — спросил Баал-Шем рабби Нахмана из Городенки. — Я скажу тебе. Отнюдь не я, не ты, не руководители общины. Молитвы наши, посты наши — все было напрасно. Спасла нас простая женщина, женщина из народа. Вот как это случилось. Она пришла в синагогу. Слезы струились по ее лицу, и сказала она Всемогущему: „Владыка небесный! Отец Ты нам или нет? Почему ты не хочешь внять голосу детей Твоих, умоляющих Тебя? Ты видишь — я мать, и детей у меня много — пятеро. Когда они проливают слезы, сердце мое разрывается. Но у Тебя, Отец, у Тебя их намного больше. Ведь каждый человек — Твое дитя, и каждый плачет, плачет и плачет. Неужели Ты, даже если сердце Твое сделано из камня, можешь оставаться безучастным?“ Бог признал ее правоту», — закончил Баал-Шем.

Рабби Давид Кицес очень любил путешествовать. Однажды на каком-то далеком острове встретил он человека в восточных одеждах, который принялся дотошно, до малейших подробностей расспрашивать его о положении евреев в Центральной Европе. «Слава Богу, — отвечал рабби Давид, — все в порядке».

«Несчастный, — выговаривал ему позже Баал-Шем, — ты должен был поведать ему о наших страданиях. Ты должен был кричать, вопить о наших бедах. Понимаешь ли ты, КТО задавал тебе вопросы?»

Рабби Давид Лейкес плакал всего лишь один раз: в день смерти Баал-Шема.

Рабби Давида любили за безудержную заразительную жизнерадостность. Молитвы приводили его в восторг. Даже сетования превращал он в песню.

Он пережил свою жену, четырех сыновей и трех дочерей. В трауре, одинокий, встречал он 74 год своей жизни. И все же он не поддался скорби. «Дабы воздавать хвалу Богу, должно жить, — сказал он, — а чтобы жить, нужно наслаждаться жизнью, наслаждаться жизнью вопреки самой жизни».

И он снова женился — на хозяйке постоялого двора. И она родила ему трех сыновей и дочку.

Рабби Давид довольствовался должностью председателя раввинского суда, и ум его до конца оставался ясным. Было ему сто лет, и, лежа на смертном одре, он услыхал судебные прения в соседней комнате и пожаловался: «Почему вы оставили меня в стороне? Всю жизнь свою я помогал Богу в Его работе, внизу. Разве настало время отстранить меня от службы?»

И он выслушал свидетелей, отметил противоречия в их показаниях и вынес приговор. Минутой позже, с безмятежным и просветленным лицом, он произнес свои последние слова: «Вот, я покидаю один суд, чтобы предстать пред другим».

Рабби Лейб, по прозвищу Шпольский дедушка, говаривал: «Если б мне довелось увидеть Баал-Шема во второй раз, может, я бы и стал кем-то».

Но ему не надо было «становиться»

Он славился добросердечием, простотой, приветливостью, и его прозвище вполне подходило ему. Шпольский дедушка играл с детьми и любил истории. Он обладал способностью делать людей счастливыми. А еще он был первым рабби, превратившим танец в ритуал. Наблюдая, как он кружится и раскачивается, сын великого Маггида из Межирича воскликнул: «Твой танец значит больше, чем мои молитвы!»

Подобно большинству хасидских учителей его поколения, он вел бурную и беспокойную жизнь до того как снискал известность. Он входил в сборище бродячих нищих, которые скитались от деревни к деревне, вызывая то смех, то негодование, зарабатывая за одно и то же то аплодисменты, то затрещины. Ему едва удалось бежать, когда один известный цадик чуть не угадал его истинное лицо.