— Если вы насмотрелись, то я сегодня собиралась поглядеть еще на одну вещь.

— Тоже статуя?

— Нет, старая церквушка прелестной архитектуры. Идемте вместе? Туда минут двадцать ходьбы.

— Охотно, — с готовностью согласился Макэлпин.

Они вышли на улицу. В свечении зимних сумерек снег казался голубым. Макэлпин не знал, куда идет, и не хотел знать, радуясь чувству беззаботности и покоя, так неожиданно пришедшему после тревог дня. На Филлипс-сквер, где в окнах всех контор горел свет, голубоватые зимние сумерки сгустились, потемнели. Перед статуей Эдуарда VII проносились подхваченные ветром снежинки, и плоская снежная корона венчала голову короля.

Небрежно перебрасываясь на ходу шутливыми фразами, они не торопясь прошли еще два квартала, потом свернули на восток, но увлеченный разговором Джим не замечал дороги.

— Вот она, — сказала Пегги, и он увидел маленькую старинную церковь, полуготическую, полуроманскую, но, несмотря на смешение стилей, удивительно легкую и простую. — Какая прелесть! Я давно о ней слыхала, да все не могла выбраться посмотреть.

— Занятная церквушка, — сказал Макэлпин.

Церковь парила в море снега; казалось, она вот-вот снимется с места и поплывет, как корабль. Повернув голову, Макэлпин увидел, как снежинки падают на запрокинутое лицо девушки, на ее вздрагивающие ресницы и, сверкнув, тают на них. Потом он перевел взгляд на церковь и опять посмотрел на лицо Пегги. Вокруг так и мело, плечи Пегги и рукава его пальто были совсем белы. Почему-то ему вдруг стало очень весело, и он засмеялся.

— Что вас рассмешило? — спросила Пегги.

— Сам не знаю. Леопард и церковь. И все в один день.

— Смешно, что мне хотелось видеть и то и другое?

— Пожалуй.

— А разве леопард и церковь так уж несовместимы?

— После сегодняшнего дня я ни за что не стану это утверждать.

На обратном пути он вдруг спохватился, что по-прежнему ничего не знает о Пегги и даже не поговорил с ней о негритянских писателях. Макэлпин стал расспрашивать, что еще она читала. Пегги отвечала довольно односложно, и, хотя ее суждения были глубоки, он чувствовал за ее спокойствием безразличие, и его это обижало. Его всегда и все считали интересным собеседником. Он к этому привык.

— Вы и не спорите со мной, и не соглашаетесь, — сказал он со вздохом.

— Я слушаю вас, Джим.

— Вполуха.

— Вовсе нет, мне нравится вас слушать, а к тому же, хотя сами вы этого, вероятно, не знаете, вы провожаете меня сейчас домой. Я живу на Крессент.

Они миновали Пил и Стенли, вышли на Друммонд, и Макэлпин увидел в витрине сложенные пирамидой виноградные грозди.

— Одну минутку, — сказал он, вошел в магазин, купил два фунта винограда и, улыбаясь, вышел.

— Не совсем по сезону, — заметил он, — но вы съедите его дома, глядя из окошка на сугробы.

К трехэтажному каменному дому на Крессент-стрит, в котором жила Пегги, нужно было пройти вверх по длинной улице, выходившей на Шербрук. Дома здесь были старые, но некоторые из них очень чистенькие и опрятные. Парадные двери, к которым вели от улицы длинные лестничные марши, напоминали балконы. В каждом доме были и другие двери, выходившие прямо на тротуар. Судя по металлическим табличкам, украшавшим парадные входы, на улице жило много врачей. Дом Пегги выглядел довольно неказисто, и дверь, к которой она повела Макэлпина, находилась внизу, под лестницей.

Толстая женщина лет пятидесяти в зеленом пальто и зеленой бесформенной шляпке одновременно с ними свернула к дому и стала подниматься по ступенькам. Снег из-под ее подошв осыпался на шляпу Макэлпина. Он встряхнул ее и взглянул вверх.

— Добрый день, мисс Сандерсон, — окликнула женщина, перегибаясь вниз. — Вы что-то раненько нынче.

У нее было пухлое красное лицо и тоскливые глаза.

— Добрый день, миссис Агню, — отозвалась Пегги.

Нагнувшись над перилами, миссис Агню с любопытством покосилась на Макэлпина; он тоже разглядел при свете фонаря часть ее стареющей физиономии. Она была наполовину шотландка, наполовину француженка. Муж, умерший десять лет назад, оставил ей этот дом, который она весь сдавала. Широкая, дружелюбная, понимающая улыбка расплылась по ее лицу.

— Снег глаза все залепил, — сказала она, смахивая влагу с лица. — Ваш знакомый, а? У — вас много знакомых, мисс Сандерсон, верно? Что ж, это неплохо. Это очень даже неплохо, когда у человека много друзей.

— О, вы тоже не так уж одиноки, миссис Агню, — сказала Пегги и оттащила Джима в сторону от посыпавшегося сверху снега.

Подняв головы, они увидели только носки галош, торчавшие над краем ступеньки.

— Нет, года уже не те, — ответила миссис Агню, — очень все это печально, мисс Сандерсон… Для меня, конечно. Я до того дошла, что сердце так и замирает, если мужчина мне хоть улыбнется. Ну а как же? Вдруг в последний раз? — она хрипловато хмыкнула. — Когда-нибудь вы меня поймете. Не сейчас, когда у вас друзей хоть отбавляй, а когда-нибудь позже… да.

Женщина шаркнула подошвой, еще раз осыпав Макэлпина снегом, и вошла в дом.

Макэлпин вслед за Пегги прошел в тускло освещенную прихожую.

— Здесь я живу, и мне здесь нравится, сэр, — произнесла она с легким поклоном. — Войдите.

Это была маленькая, скромная комнатка, окно которой выходило на густо залепленный снегом забор. Она была по-монашески скудно обставлена: почти никакой мебели, железная кровать, небольшая посудная полка, покрытая клеенкой, маленькая электрическая плитка, два стула с кожаными спинками и вытертый тонкий коврик на крашеном полу. На голых стенах проступали желтые пятна сырости. Суровая, как келья, комната не отличалась безупречной монастырской чистотой: она не выглядела опрятной. Пегги, перекладывая какой-то журнал с кровати на тумбочку, краешком глаза взглянула на гостя.

— Нравится вам у меня? — спросила она, и ее губы дрогнули в едва заметной улыбке.

— Здесь как в тюрьме, — сказал Макэлпин с таким убитым видом, что она не выдержала и открыто улыбнулась. Он не мог понять, что вынуждает девушку, которая, наверно, не так уж мало зарабатывает, жить в этой комнате; Пегги казалась здесь чужой.

— Если хотите, разденьтесь, — сказала Пегги.

Сама она сняла галоши и пальто, растянулась на кровати и, закинув ногу на ногу, посмеиваясь, наблюдала, как Макэлпин неуверенно снимает шарф, и, казалось, ждала, когда же он спохватится: «Что за нелегкая занесла меня в эту дыру?»

Он присел с ней рядом, словно доктор у постели больного, потом встал и в смущении начал расхаживать из угла в угол.

— Что же вы не угощаете меня виноградом?

— Ах да, конечно, — отозвался он.

— Тарелка здесь, на полке.

— Как красивы эти грозди! — сказал Макэлпин, складывая их на тарелку и подавая Пегги.

— Ну вот, давно бы так. А почему вы здесь? — вдруг спросила она. — Чего вы от меня хотите?

— Сам не знаю, — сказал он просто.

— Будьте добры, подойдите и сядьте здесь. Вы мне мешаете, когда так мечетесь по комнате.

— Слушаюсь, — он сел на край кровати. — А почему вы пригласили меня?

— Вы мне нравитесь, — ответила она. — Мне кажется, что по натуре вы порядочный и добрый человек, хотя с первого взгляда это не каждому заметно.

— С какого же взгляда заметили вы?

— Что вы мне нравитесь?

— Да.

— Вчера вечером, после того, как вы сказали одну вещь.

— Я сказал? Когда?

— Когда мы разговаривали о брошюрке, которую вы вытащили у меня из кармана.

— И что такое я сказал?

— Вернее, не сказали. Всего одно слово.

— Пусть так. Какое?

— «Чернокожие». Вы сказали: «негритянские».

— Я это сделал не намеренно.

— Тем лучше.

— Хм… значит, дело не только в книгах?

— Книги не существуют сами по себе.

— Я хотел спросить… у вас есть друзья среди негров?

— Вам это кажется странным?

— Здесь, в Монреале? Да, — сознался он.

Те немногие негры, что жили в городе, селились между железнодорожными путями и улицей Сент-Антуан, в пределах треугольника, основанием которого служила Маунтин-стрит, а вершина упиралась в Пил. Работали они главным образом грузчиками и посыльными, убирали в ресторанах грязную посуду или выступали на эстраде. У них были прачечные, услугами которых не пользовались белые, и три ночных клуба, охотно посещаемые французами. Зато неграм нельзя было останавливаться в хороших отелях и заходить в фешенебельные бары. Они сами это знали, и недоразумений не возникало.