— Бармен, — обратился Вольгаст к Дойлю, — проснитесь, познакомьтесь с приятелем Фоли. Его зовут Макэлпин. Угостите его за мой счет. — Он повернулся к Макэлпину. — Называйте его Дерль, чтобы он чувствовал себя с вами по-свойски. Это же ирландская пичуга из Бруклина. Пернатый…

— А сами-то вы кто? — огрызнулся Дойль. — Пьянчуга из Польши. Пархатый… — Он что-то взвесил в уме и воинственно добавил: — Кто сказал, что я не ирландец?

— Ладно, все мы ирландцы, — ответил Вольгаст и подмигнул.

— Хотя Макэлпин, к примеру, историк, — вмешался Фоли.

— Историк? Ну и что? А я шизик. — Вольгаст пожал плечами. — Познакомьте наших с историком, Чак. — Он тщательно отсчитал деньги за коктейль Макэлпина, и Дойль с презрительным негодованием выбил чек. — До чего же хорошо сейчас на свежем воздухе, — сказал Вольгаст и вышел.

Фоли выбрался из-за стойки и потащил Макэлпина к столику в нише знакомиться. Он был до смерти доволен, что вокруг все свои и тут же вместе с ними его старый приятель Джим.

Лица сидящих за столом лоснились от пота. То и дело раздавался дружный смех: приятели поочередно подначивали друг друга. Биржевой маклер по имени Артур Никсон, светловолосый, тучный, напоминавший бело-розового слона, пытался что-то рассказать Дейву Грину бывшему боксеру, а ныне процветающему портному и почитателю Спинозы. Он то и дело хватал Грина за плечо, но тот сбрасывал его руку, стремясь продолжить спор с карикатуристом по имени Клод Ганьон, одетым в шикарную полосатую рубаху щеголем французом, который, впрочем, не выражал желания его выслушать, ибо сам наконец-то обрел слушателя в лице седого грузного человека, похожего на угрюмого Будду. Седовласый слушал только потому, что самого его уже никто не слушал; его звали Уолтер Мэлон, он был журналистом, жил некогда в Париже и прекрасно чувствовал себя там в окружении близких по духу людей. Но война поломала его жизнь. Он вернулся в Канаду и писал теперь редакционные статьи.

— Вы не знаете, отчего Вольгаст разговаривает шепотом? — спросил Макэлпин у Никсона.

— Говорит, что отравился газом во время первой мировой войны, — ответил маклер. — Дерль же утверждает, что Вольгаст сроду не был на войне, а шепчет просто для того, чтобы люди его внимательней слушали. А вы и в самом деле историк?

— В самом деле. А что?

— Если не возражаете, я кое-что вам расскажу, — робко произнес Никсон.

— Что за вопрос. Валяйте.

— Милостивый боже, — ликующе воскликнул маклер, — вот наконец нашелся человек, готовый меня выслушать!

— Одну секунду! — крикнул карикатурист Ганьон, хватая Макэлпина за руку. — У меня вопрос к профессору. Какое отношение к истории имеем мы с вами?

— Не обращайте на него внимания, — взмолился маклер. — Он способен говорить всю ночь. Вот послушайте, это случилось, когда я был в Чикаго…

— Я тоже хочу участвовать в истории, — не унимался Ганьон, — мне причитается в ней мое скромное место.

— Но вы его не получите, потому что очень уж мелко плаваете, — устало пояснил Мэлон.

— Великий Мэлон в изгнании пытается играть роль Наполеона. Мэлон вечно мнит себя Наполеоном.

— Не слушайте вы его, — сказал Мэлон. — И что это все стараются примазаться к истории со своей историйкой?

— Вы не ответили на мой вопрос, Макэлпин.

— Он очень сложен. Лучше выпьем еще раз, — добродушно отозвался Макэлпин и заказал всем выпивку. Ему нравилось, как изощрялись эти шутники по поводу его профессии.

Одобрительно ухмыляющиеся лица придвинулись поближе. Прямо из-за его плеча выглядывала насмешливая физиономия Дойля, который наконец-то избавился от головной боли и блаженствовал. Длинный столбик пепла на его сигаре реял некоторое время над рюмкой Макэлпина, потом над его плечом и осыпался наконец на рукав.

— Вот вам не история, а сама жизнь, профессор, — начал Дойль с нахальной и ехидной миной. — Такой вот случай из послевоенной жизни. Часа два назад заходит к нам один любитель поскандалить. Нога у него деревянная, он инвалид войны, ясно? Начинает он тут выламываться перед своими подружками, столик ему, видите ли, не нравится. Я говорю: «Сиди, не рыпайся». И что же он сделал? Вскочил и топнул на меня своей деревянной ногой. Тут я вытягиваю свою ногу вот так вот, тоже топаю: «тук, тук», и говорю: «Садись, брат, в деревяшке твоей правды нет».

Вернувшийся в комнату Вольгаст сиял от удовольствия; губы его расплывались в улыбке все шире, а сам он вдруг начал покачиваться и тихо свалился прямо на руки к едва успевшему подбежать Макэлпину.

— Спасибо, дорогой, спасибо, — прошептал он. — А я не знал, на что годны профессора. Славный вы человечек.

Он с младенческой улыбкой похлопал Макэлпина по щеке, потянулся было его поцеловать, вздохнул и закрыл глаза.

— Да-а… повезло мне с компаньоном-пьянчугой! — желчно сказал Дойль.

— Давай его сюда, Джим. Вот на этот стул, — заботливо произнес Фоли. — Все в этом заведении трещит по швам, не исключая владельцев. Тебя всегда теперь тут встретят как родного. Ну как, нравится тебе наш кабачок?

— Жаль, что я не догадался привести с собой мистера Карвера, — лукаво улыбаясь, ответил Джим. — Как вы полагаете, мистер Фоли?

— Это идея, — хмыкнул тот. — Прихвати его в следующий раз, дружок. Отребья человечества и мистер Карвер, оскорбленный в своих лучших чувствах. Мне кое-куда надо, выйдем вместе.

Лишь за дверью туалетной комнаты перестали они слышать голоса неутомимых, взмокших от пота рассказчиков.

— И так вот всю ночь напролет, — мечтательно говорил Фоли, заходя в тесную уборную за гардеробом. — Я знаю, они все балбесы, но мне с ними хорошо, а почему — понятия не имею.

— Хорошо-то хорошо, но было бы лучше, если бы Дойль не сыпал мне пепел на голову.

— Я непременно с ним поговорю! — воскликнул Фоли так озабоченно словно был совладельцем бара. — Он не будет больше тыкать куда попало своей сигарой.

— Вот и превосходно. Ты остаешься, Чак?

— А куда еще можно пойти в этом городе?

— На улицу Сент-Антуан со мной вместе.

— В ночной клуб к черномазым? — Фоли поворошил свои рыжие волосы. — Что это тебе вздумалось?

— Я как-то встретил Пегги Сандерсон, — сказал Макэлпин снова выходя вслед за Фоли в гардероб. — Мне кажется, ты о ней кое-чего не знаешь, Чак. Ее интерес к неграм не ограничивается литературой и музыкой. У нее есть среди них друзья. По-моему, она вообще любит бывать в их обществе.

— Ты шутишь.

— Это правда, Чак. Я с нею говорил.

— Понятно, — медленно протянул Фоли.

Он был человек общительный, добродушный, весьма неглупый, легко входил в доверие к женщинам и в Монреале имел друзей среди гангстеров, игроков, полицейских чиновников, танцовщиц бурлеска и крупных дельцов; все они ценили в нем одно редкостное достоинство. Все, что Фоли узнавал о друзьях, он принимал как должное, не удивляясь и не осуждая. И вот сейчас Макэлпин ясно понял, что слухи насчет Пегги уже и раньше доходили до его приятеля, но тот не пожелал поверить им и убедил себя, что девушка просто-напросто интересуется негритянской культурой. Сейчас увидев, что ошибся, он огорчился.

— Пошли вместе, Чак.

— Мне нечего там делать, — сердито бросил Фоли. — Я уже отходил свое в ранней юности, в начале тридцатых годов. Теперь пускай студенты ходят и всякие неоперившиеся птенчики. Вернемся в бар и хватим по одной.

— Я рехнусь, если еще полчаса там пробуду, — сказал Макэлпин, доставая из кармана номерок.

— Джим, минуточку. Это розыгрыш насчет Пегги?

— Я уверен, что она сейчас там. Пошли, ты сам увидишь.

— Н-нет, не пойду. Постой-ка, раз уж ты туда собрался, так позвони Милтону Роджерсу.

— Кто он такой?

— Фотограф. Разве ты не помнишь? Мы с ним вместе выпивали.

— Теперь вспомнил. Только кто звонит в такое время? Я пойду один.

— Дай сюда номерок.

Фоли вручил номерок пухленькой гардеробщице. Эта девушка перед ним так благоговела, что не раз подсовывала ему лучшие галоши вместо тех, которые он сдал.