— Где-то тут и начинается беда, — сказал он, резко отодвинул от себя стакан и, стиснув руки, уже не поднимал от них взгляда. — Вернее, начинается недовольство. Ты считаешь, что все обещано тебе, а оказываешься одним из многих. Дерьмо всегда дерьмо, будь это негр или белый. Девушке не следует привечать всех без разбора, а если она станет всякое дерьмо одаривать своей душевной щедростью, то дешево же эта щедрость стоит. Конечно, если у нее вообще есть душа. Мы застываем в почтительном восхищении перед этой готовностью полюбить, напоминающей нам… ну, что ли, резвящихся на солнышке детишек и те дни, когда мы… одним словом, еще не узнали, что к чему, ведь так? И когда ты видишь, как, стоя на перекрестке, она одаривает какого-то подчищалу из сортира точь-в-точь таким же лучезарным светом, как тебя, то хочется дать ему в зубы, потому что ты знаешь, что он этого света не заслуживает. И значит, она восстанавливает тебя против всей этой мелкоты, а может быть, и их против тебя. Это скверно. Впрочем, может быть, она достойна того, чтобы все мы ее уважали. Допустим. Но вы не хуже меня знаете людей. Все мужики — и белые и черные — видят друг друга насквозь и не очень-то уважают. Мы друг дружке не доверяем, верно ведь? В один прекрасный день тебе приходит в голову, что Пегги такая, какая она есть, потому что она полна любви. И вот тут-то нас и начинает точить червь сомнения. Полна любви, а кто же тот источник, что ее наполняет? Уж не Зигги ли Уоллес или Джо Томас, добившиеся своего потому, что знали, как взяться за дело? А ты со всем своим глубоким уважением, может быть, один остался в дураках? Вот тут-то ты и начинаешь на всех коситься и всех подозревать, и не только ты, но и все остальные подозревают друг дружку и роют землю, потому что раз запахло жареным, то аппетит разгорелся у всех.

А может быть, она невинна, как вы говорите? Ну что же… были бы мы все детьми… Но Пегги женщина. Я не могу к ней относиться как ребенок. Да и так ли уж она невинна? Загляните поглубже в ее глаза. Что-то в них загадочное, да? Но, может быть, кому-то из ваших знакомых известна разгадка? Ты хочешь дать себе полную волю, а нельзя. Хочешь наклюкаться вместе с ней, а потом проваляться весь день вместе в постели — нельзя. Я это понимаю так. Она мятежница. Может быть даже, она восстала против всех законов, хочет все их опровергнуть. Но так ли уж это хорошо? Без правил все полетит к чертям.

И может быть, лучше всего это знают наши женщины. Прошу правильно меня понять. С женщинами моей расы она такая же, как и с мужчинами, вот только результат совсем другой. Женщина есть женщина. Шесть из каждого десятка устают от жизни и становятся сварливыми. А жизнь у нас здесь нищенская, трудная жизнь. Наши негритянки и на работу-то не могут устроиться. К тому же они слишком рано толстеют, и так же как у вас, у белых, половина из них не ладит с мужьями. Дома ссоры, дрязги, жена дуется на весь свет, и все ей надоело. И тут вдруг, гляди-ка, ее муженек остановился поболтать с малюткой Пегги или сидит рядышком с ней и точит лясы или уж не знаю что еще… И с таким наслаждением, так запросто, без всякого стеснения греются они в лучах ее сияния, что супруге хочется ей глотку перервать. Ей кажется, тут дело ясное. Все эти женщины считают, что уж им-то виднее, и они готовы разорвать ее на кусочки. У них-то самих ведь больше нет того, чем обладает она.

Не поймите меня неправильно. Я говорю не о каждой женщине. Есть удачные браки, удачные жены. Они уверены в себе, и живется нм на свете весело и радостно. Такие ладят с Пегги. С теми, чья жизнь не отравлена дрязгами, Пегги прекрасно уживается.

Но положение вы себе представляете? Ведь те сварливые жены так все время и кипят от злости и мечтают размозжить ей голову. Это скверно, поверьте. Это кончится бедой.

А тут еще и ребята косятся друг на друга, подозревают один другого, злятся. Может быть, каждый сам по себе и оставил бы ее в покое, решил бы, что лучше всего, если все останется так, как есть. Но он не доверяет соседу. Каждый считает, что он видит другого насквозь. Уилсон, может быть, следит за мной, а я слежу за Зигги, потому как знаю, что держал птичку в руках, да упустил. Заметьте, я не говорю, что я с ней спал. Но я уверен, что мог бы. Вот в один прекрасный день надумаю и добьюсь своего. А что толку? Я хочу быть единственным, хочу, чтобы все было мое, только мое, и догадываюсь, что все остальные чувствуют то же, что и я, и каждому из нас уже немного надоело ждать, когда же она вам кивнет. В этом вся беда, и, если так пойдет и дальше, дело кончится большим несчастьем. Потому-то я и говорю, что лучше бы она сюда не ходила, раз уж она такая баламутная. А то все мои ребята косятся друг на друга, да и среди их жен могут найтись такие, которые не задумаются пустить в ход пивную бутылку.

— Скажите, — произнес Макэлпин, охваченный смутной тревогой. — А сегодня нет здесь кого-нибудь из этих женщин?

— Дайте взглянуть, — сказал Уэгстафф. — Да вот хотя бы взгляните туда. — Он кивком указал на столик слева от эстрады. — Это Лили, жена Уилсона. Вот и он сам за тем же столиком.

Лили Уилсон, грузная негритянка в атласном платье цвета бронзы, сидела за одним столиком с трубачом и молоденькой чернокожей девушкой, кудри которой блестели, как лак. Лицо у Лили было угрюмое, безрадостное. Она сидела, застыв в одной позе, и ее тяжелая молчаливость сковала язык и мужу. Этих супругов не связывало ничего, кроме брачных уз, и они уже не находили слов, которые помогли бы им скрыть свою отчужденность, и боялись стоявшей между ними тишины.

— Вы бы подошли к ней, мистер Макэлпин, — вкрадчиво произнес Уэгстафф, — и сказали, что Пегги истинный друг нашего народа. Сам-то я уж лучше воздержусь, потому что… в общем, потому что Лили, как многие другие, считает, будто я не вылезаю из постели мисс Сандерсон и что ее муж рвется туда же, уж кто-кто, а она знает своего мужа. Дайте-ка взглянуть, кто еще из ребят сегодня привел сюда жен, — сказал он, снова обегая зал глазами.

— Не стоит беспокоиться, — сказал Макэлпин.

— Я рассказал вам без утайки, мистер Макэлпин, что я думаю сейчас о Пегги и отчего я к ней теперь так отношусь, понимаете?

Макэлпин не ответил; он ссутулился, весь как-то сник, взгляд его стал печальным.

В журчании сотни голосов его молчание повисло, как крик боли.

— Я ведь только объясняю, как обстоит дело, — виновато сказал Уэгстафф. — Видите ли, тут есть и еще одна сторона, мистер Макэлпин. Сейчас уже все, кто у нас бывает, наши завсегдатаи, знают Пегги. Она сидит тут, такая миленькая и одинокая в своей белой блузочке, и все мужчины льнут к ней, а она вроде бы царит над всеми посетителями, понимаете? Мне кажется, сейчас уже и среди них есть такие, кто с удовольствием перервал бы ей глотку. А женщины, те уверены, что она просто завлекает себе поклонников. Мне нравится этот город, мистер Макэлпин, и работа эта устраивает меня, хоть она, заметьте, и не бог весть какая денежная, но оркестр у нас дружный, это наш хлеб, и пусть уж меня лучше ни во что не впутывают.

— Да, пусть лучше ни во что не впутывают, — сказал Макэлпин. Каждое слово, которое он слышал сейчас, унижало и ранило его. Он обвел взглядом кафе. — Семья Джонсонов, — проговорил он, как бы про себя, с иронической усмешкой. — Большая и дружная семья Джонсонов.

— Что вы сказали?

— Ничего. Так, сам с собой шучу, — сказал он, грустно улыбаясь. — Я уловил основную мысль. Мне ясно, для чего вы со мной говорите. Был бы рад оказать вам услугу, но это слишком сложно.

— Не так уж сложно, если вы ее друг, мистер Макэлпин.

— Да, мистер Уэгстафф, но, если я ей скажу, чтобы она перестала тут бывать, вы сами знаете, чем она ответит. Упрямо вздернет подбородок и скажет, что я отравлен предрассудками. Да еще обвинит меня в том, что я профанирую ее и ваши благородные чувства. И что же мне на это возразить, мистер Уэгстафф?

— Но поймите, я ничего такого не имел в виду, — запротестовал Уэгстафф.

— Так почему бы вам самому не сказать ей, чтобы она перестала тут бывать?