На следующий день он отправил ему письмо, где просил приехать для переговоров по поводу сотрудничества в «Сан», редакция которой намерена ввести не контролируемую цензурой колонку в отделе международных событий. В письмо он вложил чек на сумму, достаточную для того, чтобы оплатить проезд до Монреаля и обратно.

Недели через две, в один из теплых и бесснежных январских дней в «Шато» пожаловал на коктейль Джеймс Макэлпин, высокий широкоплечий мужчина лет тридцати с небольшим, черноволосый и кареглазый. Он был в темно-синем двубортном пальто, черной фетровой шляпе и держался свободно, с достоинством, возможно усвоив эту манеру в пору службы во флоте, где имел чин капитан-лейтенанта.

Спокойная уверенность гостя, его простота и непринужденность производили приятное впечатление, но не это привлекло внимание мистера Карвера. Едва они обменялись рукопожатием, у него возникло ощущение, что оба они давно ждут этой встречи. Это показалось ему забавным и в то же время значительным.

Вернувшись вечером после заседания Молодежной Лиги, Кэтрин услышала в гостиной голоса и прислушалась. Это была высокая красивая женщина со стройными ногами, открытым взглядом голубых глаз и родинкой на левой щеке. Сняв бобровую шубку, рождественский подарок отца, Кэтрин остановилась перед дверью, продолжая слушать. Из-за двери доносился незнакомый голос, глубокий и низкий. Голос ей понравился. После развода ее не оставляло чувство одиночества; как-никак ей шел уже двадцать восьмой год. Репортер светской хроники как-то писал, что, если ему случается встретить Кэтрин на залитой солнцем Шербрук, он всегда считает, что этот день будет удачным. Но сама Кэтрин вовсе не была убеждена в своем обаянии и не верила, что кому-то по-настоящему нужна. Ее друзья замечали это, и их трогала робкая пытливость, иногда проскальзывавшая в ее манерах.

Кэтрин понравился смех незнакомца, но она тотчас испуганно одернула себя, именно потому, что почувствовала вдруг симпатию к этому человеку. Эту пугливость породил в ней опыт недолгой супружеской жизни со Стивом Лоусоном; боясь еще раз испытать растерянность и боль, которые в ней вызывала брезгливая отчужденность мужа, Кэтрин старалась скрывать свою пылкость от людей, которые ей нравились, и в их присутствии особенно следила за собой.

Когда Кэтрин наконец вошла в гостиную, робость была надежно прикрыта сдержанной приветливостью светской женщины. Она двигалась медленно, красивой, скользящей походкой, легко неся опущенные плечи. Поздоровавшись с Макэлпином, Кэтрин села и стала слушать.

С тех пор она каждый день сидела здесь и слушала. Отец, широкоплечий, с седой головой, похожей на отлитое из серебра ядро, расхаживал из угла в угол и говорил о всякой всячине, однако ни разу не высказал прямо своего мнения о том, что происходит в мире, и не спросил Макэлпина, что тот думает о вопросах, волнующих читателей «Сан».

Вместо этого они выясняли, что лучше: Оксфорд или Сорбонна, был ли в мире хоть однажды после падения Римской империи установлен настоящий порядок, потом вдруг перескакивали на латинских поэтов.

— Как вы относитесь к Петрарке, Макэлпин? Вам нравится Петрарка?

— Я больше люблю Горация.

— Вот как? В самом деле?

— Петрарка мне всегда казался несколько рассудочным.

— Так, так. Постойте-ка, Макэлпин, а Катулл? Хоть на Катулле-то мы с вами сойдемся?

— Отчего же. На Катулла я согласен — отвечал Макэлпин, и оба улыбались.

Кэтрин как-то заметила:

— А знаете, мистер Макэлпин, вы не очень-то похожи на преподавателя.

— В самом деле? — спросил он.

— Да, и как раз поэтому мне кажется, что вы, наверное, были очень хорошим преподавателем.

— Нет, — спокойно ответил он. — Преподавателя из меня не вышло.

— Ваши студенты едва ли так считали.

— Они-то нет, — улыбнулся Макэлпин, — мы были довольны друг другом, но я не ладил с начальством. Оно не одобряло моих методов.

— Профессура! — фыркнул мистер Карвер и сердито взмахнул зажатыми в кулак очками. — Уж я-то их знаю, Макэлпин. Насмотрелся в нашем университете. Их неодобрение делает вам честь.

Случалось, мистер Карвер молча сидел в сторонке и прислушивался к разговору молодых людей. Он заметил, что с Кэтрин Макэлпин разговаривает как-то иначе. О чем бы он ни говорил: об Уинстоне Черчилле, Объединенных Нациях, борьбе греческих партизан, — его голос звучал мягко и доверительно. Кэтрин слушала с увлечением, иногда перебивала каким-нибудь вопросом. Мистер Карвер уже много месяцев не видел дочь такой оживленной; его радовал ее повеселевший взгляд.

— Да, он умен, — заметил он как-то дочери после ухода Макэлпина, — и подчас остроумен. Как это он сказал о Черчилле: «От восемнадцатого века — синтаксис, от девятнадцатого — шляпа». Недурно. Дерзко и смешно. — Он помолчал. — Мне кажется, он хоть сейчас готов взяться за работу, если я решу его принять.

— А ты, конечно, решишь, — мягко вставила Кэтрин. — Может, и не сразу, но решишь.

Разговаривая о Макэлпине, они оба отметили его спокойную уверенность, которая, очевидно, выработалась у него за те годы, когда он терпеливо ждал подходящей работы. Но Кэтрин ни разу не обмолвилась о том, насколько понравился ей их новый знакомый, и о том, что слова его начинают приобретать для нее особый смысл, и о том, каким сильным, мужественным человеком он ей кажется.

Как гостеприимная хозяйка — ведь это был ее город, во всяком случае, этот их небольшой английский район, — Кэтрин пригласила Макэлпина в бар отеля «Ритц». После этого они часто заходили днем в маленькие бары и кафе, куда она не заглядывала уже много месяцев. Всю неделю стояла чудесная погода, мягкая, безветренная, снег еще не выпал, и в горах не видно было лыжников, а возле тротуара у Виндзорского вокзала все еще выстраивались старинные caléches[2]. Они говорили только о газете, но, беседуя, шли под руку, и Кэтрин чувствовала, что без нее Монреаль потерял бы для ее спутника значительную долю своей привлекательности. Больше того, она видела, что для Макэлпина стало уже необходимостью делиться с ней своими планами, знать, одобряет ли она их. Скованная недоверчивостью, она на первых порах была с ним сдержанна. Но он, казалось, и в самом деле искал ее поддержки и под конец заставил-таки ее поверить, что дорожит ее мнением и сочувствием. Мало-помалу Кэтрин оттаяла. С каждым днем ее все больше охватывало радостное сознание, что она нужна, и она уже не подавляла в себе жгучего стремления заботиться, советовать, помогать. Они гуляли по улицам, и все в ней пело от счастья. Ее робость исчезла. Она оживленно обсуждала его планы, как свои собственные, а он молча слушал, ошеломленный ее душевной щедростью.

Она говорила, что ему надо бывать в клубах, видеться с редакторами, издателями, влиятельными журналистами. Намекнула, что он поступит неблагоразумно, если вздумает посещать вместе со своим другом Чаком Фоли ресторанчик «Шалэ», где собирается газетная братия определенного толка. Ее отец намеревался, в случае если они с Макэлпином придут к соглашению, послать его во Францию, Италию и Англию, чтобы он мог собственными глазами наблюдать жизнь этих стран. И Кэтрин рассказывала Макэлпину о Риме и Париже так, будто водила его по улицам европейских столиц, знакомя с ними. Потом она его предупредила, что отец бывает вспыльчив, и посоветовала, как с ним обходиться; если же трения возникнут, она поможет их устранить. Ему нужно будет снять квартиру в хорошем районе. Если он не возражает, она что-нибудь подыщет.

Ее пылкая заботливость растрогала Макэлпина; он был благодарен судьбе за то, что она столкнула его с этой красивой женщиной в ту пору ее жизни, когда, затаившись в себе, она ждала человека, способного оценить ее безудержную самоотверженность. Один раз, когда они гуляли в сумерках, Кэтрин поддалась желанию рассказать о себе. Впрочем, она лишь сказала, что ее брак был ошибкой: ей не следовало выходить замуж за Стива. Он очень пил, и прожили-то они всего три месяца.