Кристен подняла в удивлении брови. Что же такого она сделала, что могло до такой степени разозлить его? Ведь она покорилась ему. Разве не этого он хотел? Или она должна была ему противоречить? Может, он не хотел, чтобы она так легко подчинилась? А может, просто искал причину наказать ее, чтобы выместить на ней свою ненависть, а она не давала ему повода?

Так думала Кристен, но она глубоко ошибалась в своих предположениях. Ройс попал в затруднительное положение, едва она вошла в комнату. Он почувствовал влечение к ней, а это никак не вязалось с его представлениями о том, что он должен испытывать в таких случаях. Это сбило его с толку. Он действительно презирал ее и ненавидел. И тем не менее первым его побуждением, когда он увидел ее, было — дотронуться до нее. Ему почему-то обязательно нужно было удостовериться, что ее кожа действительно такая мягкая и нежная, какой выглядит.

Она была слишком хороша, чтобы быть настоящей, и Ройс злился на себя еще и потому, что, почувствовав к ней влечение, не сумел этого скрыть. Ему следует все время напоминать себе, кто она. За деньги она продавала свое тело каждому мужчине. Ясно как день, что она переспала со всеми, кто был на корабле. Это викинг-потаскушка. Никакая другая женщина не могла быть для него более омерзительна. Но она не отталкивала его, и в этом была вся проблема.

Она должна бы быть покорной и запуганной. Люба женщина в ее положении вела бы себя именно так. Она бы устрашилась его гнева и молила бы о пощаде, а у него было бы бесспорное право его презирать. Вместо этого она ошеломляет его, отвечает вызывающе, ухмыляется, когда он сердится, хохочет, когда он ее унижает. Как он может бороться с ее привлекательностью, если она изумляет его тогда, когда он меньше всего этого ожидает?

— Может, мне уйти сейчас?

Ройс повернулся и пронзил ее взглядом.

— Ты не покинешь этот дом, девка.

— Я имела в виду, что мне надо бы уйти с твоих глаз. Мое присутствие, видно, злит тебя.

— Это не так, — заверил он ее, и ложь легко слетела с его уст. — Впрочем, можешь идти. Но прежде надень это.

Он взял цепи со стола и бросил ей. Кристен машинально их поймала. Конец цепи резко обернулся вокруг запястья, и она вздрогнула от боли, когда несколько звеньев ударили ее по предплечью. В ее руках железная цепь превращалась в оружие, но ей это даже не пришло в голову. Она с ненавистью смотрела на цепи.

— Я и теперь должна носить их?

Он резко кивнул:

— Да, чтобы ты всегда помнила, что твое положение изменилось, но не улучшилось.

Она посмотрела ему в глаза, не моргая, с лицом, искаженным гримасой презрения.

— Я ни на что другое не рассчитывала. — Она опустила цепи на пол. — Ты сам мне их наденешь.

— Тебе надо только защелкнуть замок, — взялся было объяснять он, неправильно истолковав ее слова.

— Сделай это сам, сакс, — резко ответила она. — Я никогда добровольно не отдам своей свободы.

Эта смелость вызвала у него новую волну гнева. Его первым желанием было накинуться на нее, ударить, сломить ее сопротивление немедленно, прежде чем она станет сильнее. Но он подозревал, что потребуется нанести гораздо больше ударов, чем он рассчитывал, чтобы она сдалась. Твердой походкой он подошел к ней, опустился на колени и поднял цепи, чтобы защелкнуть замок. Кристен стояла без движения, смотрела на его склоненную голову, на его густые каштановые волосы, и боролась с искушением их погладить. Какая жалость, что судьба сделала их врагами! Она бы с удовольствием познакомилась с ним при других обстоятельствах.

Он поднял голову и посмотрел на нее. Увидев тоску в ее глазах, он истолковал ее по-своему:

— Где сапоги, которые ты до сих пор носила?

— Эда, старая женщина, сказала, что в доме им не место.

— Тогда ты будешь подкладывать ткань, чтобы цепи не терли ноги.

— Что это изменит? В конце концов, это всего лишь моя кожа, а мое положение ниже любой служанки.

Поднимаясь, он наморщил лоб.

— Я не собираюсь жестоко с тобой обращаться, Кристен.

Она удивилась, что он запомнил ее имя. Ей казалось, что он не расслышал его или нарочно пропустил мимо ушей, потому и обращался к ней не иначе, как «девка». Теперь, когда он собственными руками надел ей цепи, слова его больно задевали — она ведь так надеялась, что обойдется без цепей.

— Ах, мне полагается то, что полагается твоим зверям?

— Именно. Не больше и не меньше. — Он и не собирался в чем-то раскаиваться, развивать в себе комплекс вины.

Кристен резко наклонила голову, не желая ему показывать, до какой степени разочарована его словами, и повернулась, чтобы уйти, но он крепко держал ее руку. Затем его рука соскользнула ей на талию, поскольку она не сразу остановилась, и она почувствовала, каким теплым было его прикосновение. Он отпустил ее только после того, как она повернулась к нему.

— Тебя нельзя оставлять без охраны на ночь с другими служанками, поэтому ты получишь отдельную комнату, которая будет запираться. Замок на двери освободит тебя… — Он замялся, наморщил лоб и сказал неожиданно: — Тебе не надо будет спать в цепях. Я дам ключ Эде, чтобы она снимала их каждый вечер.

Кристен не благодарила. Она понимала, что он сам клянет себя за эти уступки. Поэтому предпочла повернуться к нему спиной и покинуть комнату с гордо поднятой головой и подобающей поступью, насколько это позволяли цепи.

Что ж, она это заслужила. Она сполна заслужила все, поскольку ослушалась родителей и сломя голову кинулась в это трагическое путешествие. И все же она чувствовала себя такой беспомощной, одинокой, и никто не может ей помочь. Зелиг… Зелиг сразу понял бы все, если бы был здесь, ободрил бы ее, помог. Но Зелиг мертв. О Господи, Зелиг!

Не в силах больше сдерживаться, она дала волю своему горю, пока шла от комнаты Ройса к лестнице. Слезы ручьем текли из ее глаз — роскошь, которую она могла себе позволить один-единственный раз.

Кристен проводила тоскливым взглядом четыре повозки, направлявшиеся к римским руинам. Может, именно сегодня представится возможность для побега — на шестнадцать пленников приходилось только девять охранников. Разделенное страдание легче переносить, а мысль о том, что мужчины могут бежать и оставить ее здесь одну, только усугубляла ее страдание.

Ее не заставляли выполнять тяжелую работу. Раньше она всегда помогала матери по дому, и, в отличие от нее, такая работа не была ей в тягость. Но что ей претило здесь, в Виндхёрсте, так это грубые приказания посыльных, которые смотрели на нее свысока.

— Тебе больно?

Взгляд Кристен упал на маленькую девочку, которая сидела в конце длинного стола, накрытого к завтраку. От стола, на котором Кристен месила тесто для земляничного пирога, ее отделяло не менее двух метров. У девочки было маленькое прехорошенькое личико и две аккуратно заплетенные каштановые косички, перекинутые через худенькие плечи. Большие зеленые глаза смотрели на Кристен, поэтому она и решила, что вопрос относился к ней.

— Что больно?

— Твои щиколотки. Они в крови.

Кристен посмотрела вниз. Кровь капала в тапочки. Она страшно злилась на себя за эту глупость. Она отказалась сегодня подложить ткань с детски наивной, безумной надеждой помучить одного сакского предводителя чувством вины, когда он увидит, что его проклятые цепи сделали с ее кожей.

Она опять посмотрела на девочку, чье личико выдавало напряженное внимание.

— Нет, это не больно, — уверила ее Кристен, улыбаясь.

— Правда? Ты не чувствуешь боли?

— Чувствую, конечно. Но у меня столько мыслей в голове, что какая-то боль там, внизу, кажется ненастоящей. — Она показала на ноги движением, подчеркивающим, как далеко они находятся от головы.

Девочка хихикнула.

— Это смешно, быть такой большой?

— Нет.

— Но быть выше мужчины…

Кристен, смеясь, прервала ее:

— В Норвегии это исключено.

— О, я понимаю, все викинги высокие.