— Ну и что же? — подсказала Козима. — Не сдержала клятвы, — а дальше?

— Изольда скрыла свою любовь. Тристан почтительно удалился, как только силы вернулись к нему. А затем начинается опера.

Сидя у фортепиано, Вагнер говорил:

— Теперь я полюбил ночь. В ней великое утешение. Недаром Новалис[154] посвятил ей свои гимны. Все, что при свете дня гнетет нас своей суетностью и ложью, исчезает в благодетельном мраке ночи. И я зову ее, как друга…

Он играл вступление. Козима прислонилась к оконной раме, скрыв лицо за занавеской. Бюлов, сжав ладонями лоб, также напряженно слушал.

Когда музыка смолкла, Вагнер спросил слабым от волнения голосом:

— Не правда ли, ночь и смерть прекрасные сестры?

— Нет! — вскричала Козима. — Я даже не хочу слышать об этом. Смерть — это разрушение, уродство! А музыка полна жизни. Это гимн любви, а не смерти!

— Эта музыка волнует, но не пугает, — сказал Бюлов.

— Смерть не должна пугать, — возразил Вагнер. — Она избавительница!

— Какая бессмыслица! — Козима приложила платок к глазам и порывисто отняла его. — Я понимаю борьбу, пусть долгую, неистовую, но сдаваться самому… Я, по крайней мере, постараюсь прожить до ста лет!

Она прожила немногим меньше — девяносто три года.

Во второй раз Вагнер обратил внимание на Козиму, потому что в эту минуту она была поразительно похожа на Листа. И в зеленых, листовских, глазах горел тот же знакомый огонь.

Больше Вагнер не играл для гостей, но, не желая расставаться с Тристаном, прочитал им стихотворный сценариум первого действия. Козиме не понравились стихи. После музыки они казались незначительными, хотя вообще были удачны.

— Я хочу познакомить публику с сюжетом оперы, — сказал Вагнер, — а в музыке стихи растворяются.

«И очень хорошо», — подумала Козима.

Они ушли, а Вагнер не сразу вернулся к своей работе: он сидел за столом, вспоминая и размышляя.

Надо писать так, как бог на душу положит. Никаких предвзятых теорий, никаких правил, вы развить то, что чувствуешь, вот и всё.

Легко сказать. Любой неопытный юнец выражает свои чувства наудачу; Вагнер и сам был некогда таким юнцом. И что же? Высказываясь в жару, в лихорадке, которые он ошибочно называл вдохновением, он был бесконечно далек от истинного чувства. Как мучили его эти первые непонятные поражения!

Теперь он знает, в чем дело. Он не выражал свои чувства тогда, в юности, он просто описывал их. А описания — это гибель для искусства. Сказать: «Я вас люблю» — вовсе не значит выразить любовь. А в искусстве убедить еще труднее.

Здесь нужны годы работы, учения, вся жизнь без остатка, вся воля без малейшего отвлечения. Чтобы заслужить право на вдохновение, надо изучить все правила, овладеть всеми теориями и потом отбросить их. Работаешь трудно, мучительно… как вол, — да, это верное сравнение, чувствуешь, что вот-вот грохнешься на землю, и вдруг в один благословенный миг отделяешься от земли — скользишь, летишь и начинаешь сочинять так, «как бог на душу положит».

Только не оставляйте меня, милые призраки. Я хочу быть на корабле, где Изольда проклинает море и рассвет, а верная служанка Брангена боязливо смотрит на свою госпожу, не понимая ее гнева.

— Госпожа так бледна… Но скоро все кончится. Вот уже виден берег.

— О чем поет этот матрос, Брангена? Вели ему замолчать.

— Он поет о тоске и о родине. Но его песня светлеет. Уже виден берег.

— Ах, зачем ты говоришь мне об этом!

— Госпожа, ведь это большая честь — сделаться королевой Корнуэльса!

— Я потеряла свое царство, Брангена. Я даже не обрела его.

А ветер свистит.

— О чем он поет, этот матрос? Вели ему замолчать. И позови ко мне Тристана. Этот трус не показывается мне на глаза.

— Он не трус, госпожа. Он храбро сражался.

— Ах, что ты знаешь! Зови его, Брангена, и налей нам вина. Того, что я приготовила этой ночью.

— О!

— Не медли. Берег уже близок…

— Госпожа так бледна…

— Перестань! Скоро я буду еще бледнее. И скажи матросу, чтобы он замолчал.

Но песня матроса звучит громче, оттого что близится берег.

Тристан:

— Ты звала меня, госпожа?

— Да. Ты у меня в долгу. Ты это знаешь?

— Да.

— Я еще не получила выкупа за голову Морольда. И за свою хитрость и коварство ты не понес наказания.

— О, я глубоко наказан.

— Я простила бы то, что ты обманом спас свою жизнь. Но то, что ты пришел сватать меня за другого, притащил меня, как добычу, на этот остров…

— Не как добычу, госпожа. Исландский король дал согласие.

— А я?.. Ты молчишь. Хорошо, забудем вражду. Выпей из этого кубка за будущую королеву.

— Я повинуюсь.

— А, ты повинуешься? А если я скажу, что в этом кубке отрава?

— Тогда я повинуюсь вдвойне.

— Смотри, я не лгу! Я никогда не лгала, Тристан!

— За будущую королеву Корнуэльса!..

— Мне половину! Мне!

И она выхватывает кубок из рук Тристана и жадно пьет. И он не мешает ей в этот миг их высокого счастья.

Но — о, горе! — они остаются жить.

Потому что жалостливая Брангена заменила напиток смерти любовным напитком, который исландская королева предназначила для жениха и невесты. Брангена совершила двойное вероломство. Но к чему твой напиток, девушка? Что может быть сильнее взгляда? Зачем любовный напиток тому, кто уже опьянен любовью? Ты хотела поджечь пожар?

— Нет, госпожа, я хотела спасти вас!

А на берегу уже толпятся люди, встречающие корабль. И матрос громко поет хвалу земле.

Когда пришлось бежать после революции из Дрездена и поселиться в Швейцарии, Вагнер не сразу понял, что произошло и как он станет жить дальше. Скрываясь некоторое время у Листа в Веймаре, он еще строил планы дальнейших работ, но, очутившись в Цюрихе одиноким политическим изгнанником, понял всю безнадежность своего положения.

Революция подавлена. Стало быть, все мечты художника неосуществим мы. Какая цель, какой смысл в творчестве? Снова продавать его, опять развлекать магнатов? Да они и сами будут преследовать его.

И сразу же подъем, который держался несколько месяцев, состояние экзальтации, которое поддерживало Вагнера в Дрездене, а потом в Веймаре у Листа, сменились отчаянием.

Продолжать борьбу? Но возможна ли она? Сколько лет человечество пыталось переделать мир, а многого ли достигло? Все то же неравенство, несправедливость, торжество злых сил, море крови. Не обречен ли человек с самого рождения? Не обречено ли все человечество?

Пять лет после «Лоэнгрина» он не сочинял музыки. Зато старался уяснить себе самому свои взгляды на искусство и писал теоретические труды. «Опера и драма» была среди них самой последовательной и ясно изложенной книгой.

В Цюрихе жизнь проходила печально. После блестящих лет в Дрездене он попал в сонный город, где не было никакой надежды увидеть практические результаты своей работы. Наступила какая-то новая эпоха, сумеречная, печальная, бездейственная. Но может ли он жить такой жизнью? Нет, ни в коем случае! Как же помочь себе?

Природа? Да, она прекрасна. Но даже природа не может утешить тебя, если ты не свободен. Руссо и Лист, каждый в свое время, восхищались альпийскими пейзажами, но в их власти было в любой день их покинуть. Должно быть, прекрасный вид расстилался перед Прометеем, прикованным к скале. Надо полагать, этот вид достаточно ему опротивел.

Вагнера мучила тоска по людям. Тоска эта, похожая на острый физический голод, заставляла его быть терпимым. Он был готов даже окружить себя дураками, только не оставаться одному со своими мыслями. С детства он испытывал жгучее желание непременно делиться с кем-нибудь всем, что его волновало: здесь, в Цюрихе, он даже плакал иногда оттого, что не с кем поговорить.

Но его терпимости ненадолго хватало. Совсем не дураки, а, напротив, умные, образованные люди, вроде поэта Георга Гервега, встречались ему в Цюрихе, но даже Гервег не мог понять его всецело, тем более что был равнодушен к музыке и только притворялся, что любит ее.