Машинист Храпчук снял шапку.

Все молча склонили головы…

Почти ежедневно с востока проходили поезда, в них ехали революционеры, освобожденные с забайкальской каторги. Они много лет мучились в Усть-Каре, Горном Зерентуе или Акатуе. С подножек вагонов освобожденные произносили обжигающие, страстные речи против царя-кровососа. Они говорили, что разгорается утро новой жизни.

Подражая взрослым, дети, прицепив на грудь красные банты, строились в ряды, маршировали по улицам и пели:

Зимой с германского фронта вернулся Филипп Кузнецов. Он работал токарем в депо, жил на Хитром острове и часто приходил к Костиному отцу в гости. Дядя Филя очень интересно рассказывал про царский чертог в Петрограде. Оказалось, что чертог — это дворец. Солдаты, матросы и рабочие выгнали из него разных министров. Дядя Филя ходил по царским комнатам, ел на подоконнике гречневую кашу и спал на дорогом паркетном полу.

На митингах говорили, что сначала была не настоящая революция и правительство было временное. Тогда Ленин постарался, чтобы рабочие и крестьяне сделали вторую, уже настоящую революцию и поставили в России постоянное правительство…

Не спится Косте… Заглушая шум ветра, в ночи разносится паровозный гудок. Костя понимает сигналы — это отправление поезда. Наверное, уходит последний красногвардейский эшелон, с которым приехал отец… Почему же революция отступает? И где теперь знамя, спасенное машинистом Храпчуком?

Под окнами кто-то все время топчется. Костя, затаив дыхание, прислушивается… Нет, это растревоженный непогодой тополь хлещет в ставни ветками… Мать с лампой прошла в передний угол. За ней — отец. Обеими руками он держал старую кондукторскую фуражку. Он почему-то держал ее так бережно, точно в ней сидели цыплята. Осторожно опустив фуражку на стол, отец встал на табурет и, сняв с божницы, подал матери две иконы. Она, что-то нашептывая, прислонила их к стене.

— Подай фуражку, — попросил отец.

— Оборони бог! — испуганно ответила мать. — Это уж ты сам.

Костя одним глазом видел: отец взял фуражку и снова взобрался на табурет.

— Посвети-ка!

Мать что-то неслышно шептала, наверное, молитву, а в глазах ее стоял страх. Она подняла лампу выше, рука заметно тряслась, стекло клонилось то в одну, то в другую сторону. Отец взял из фуражки осколочную, с выпуклыми квадратиками гранату, похожую на большую кедровую шишку, и положил ее в уголок божницы. Так он спрятал еще три «шишки». Потом мать подала ему иконы, и он водворил их на место, закрыв гранаты. Мать покачала головой.

— Опасно, Тима!

— Ничего! Тут их сама богородица охранять будет! А ты не забывай по воскресеньям зажигать лампадку!

— Страшно все-таки, — бледные губы у матери задрожали. — Случится что с тобой, куда я денусь с ними! — Она кивнула на пятерых детей, которые вповалку спали на полу. — Как я прокормлю такую ораву?

Косте стало жалко мать. Маленькая, с дрожащим подбородком, она беззвучно переступала босыми ногами, готовая разрыдаться.

— Ложись, ложись, старуха, отдыхай! Нечего нюни распускать! — твердо сказал отец.

Он взял у матери лампу, обошел ребятишек и остановился около книжной полки. Порывшись на ней, отец бросил на стол штук десять каких-то тоненьких книжек. Из ящика стола вытащил связку бумаг. Некоторые из них изорвал, а некоторые вложил в отобранные книжки. Клочки изорванных бумаг унес на кухню и бросил в печку. Потом вернулся с жестяным бидоном. Скрутив книжки в трубочку, он завернул их в кусок старой клеенки и затолкал в бидон. Он все делал быстро, но не суетливо. На мгновение задумается, закусит ус, сдвинет густые, лохматые брови, но тут же тряхнет головой, и снова руки его заработают.

Костя слышал, как отец вышел во двор, скрипнула огородная калитка. Звякнула лопата… В окнах чернела непроглядная, глухая ночь. Злобно лаяла и взвизгивала собака.

На кровати вздыхала мать, ворочалась, крестилась. Внезапно где-то не очень далеко ахнул сильный взрыв, зазвенели оконные стекла. Костя чуть не вскрикнул, закутался с головой в одеяло, скорчился. «Белые наступают… Хорошо, что папа дома, с ним не страшно…»

Торопливо хлопнув дверью, вошел отец, клацнул крючком.

— Что там, Тима? — задыхаясь, прошептала мать.

— Должно быть, мост взорвали за переездом! — возбужденно ответил отец. — Лазо на броневике отходит… Спи, старуха!

— О господи! — выдохнула мать.

Костя представляет взорванный мост: железная ферма одним концом свалилась в бурлящую, черную реку, с другого ее конца к воде свесились сшитые вместе рельсы и шпалы, это похоже на какую-то жуткую лестницу.

Костя открывает глаза: лампа не горит, в комнате мрак. На станции взвыл надрывистый деповский гудок, разом взревели паровозы. В комнате странно посветлело. Костя привстал; на стене заалело трепетное зарево пожара. Кто-то сильно ударил в крайнее окно. Костя нырнул под одеяло, но тут же понял: это ветер. Дождь с легким шумом бился в ставни.

Костю разбудила возня братишек и сестренок.

— Тише вы! — зашикал на них Костя. — Папа спит!

Ребятишки убежали в кухню, поднялся и Костя. Мать послала его в кладовку за ковригой хлеба. В кладовке он увидел отцовский дорожный сундучок и удивился этому. Отец, кондуктор, возвращаясь из очередной поездки, обыкновенно ставил сундучок на кухне у порога. Приезд отца всегда был праздником для детей. «Что послал нам зайчик?» — кричали они. Отец открывав сундучок и торжественно вручал одному кусочек сахару, другому огурец, третьему натертую чесноком корочку хлеба. Дети знали, что все это из дома, но все равно принимали подарки радостно. «Какие же гостинцы послал нам зайчик сегодня?» — подумал Костя, приподнимая сундучок за железную ручку. «Ого, какой тяжелый!». И тут он вспомнил про гранаты, спрятанные ночью за иконами. Костя тихонько поставил сундучок. «Может, и тут „кедровые шишки“ от зайчиков?».

Когда он принес хлеб, за столом уже было шумно. Ребятишки толкались, выхватывали друг у друга куски, опрокинули стакан.

Мать то и дело покрикивала на детей, приговаривая: «Прямо наказание с вами». Она шлепала их, наливала чаю, подавала что-нибудь, убирала, самой же некогда было поесть.

Из комнаты вышел отец, прищурился на свет и сел на лавку около печи. Он хоть и устал от ночной поездки и плохо выспался, но все же весело улыбался.

Дети, опрокидывая табуретки, бросились из-за стола. Младшая протянула ручонки, мать посадила ее отцу на колени.

— Папа, ты что привез нам от зайчиков?! — наперебой кричали ребята, облепляя его.

— Кыш, саранча! Потом, потом! — шумел отец, отбиваясь.

Как старший, Костя считал неудобным вертеться около отца вместе с маленькими.

Положив ногу на ногу, отец качал младшую, ласково напевая:

Ребята вразнобой подтягивали:

Потом отец, веселясь не меньше детей, стал так ловко складывать пальцы рук, что на печке возникала тень зайчика с длинными ушами или тень летящей птицы.

«Если что случится с тобой, куда я с ними денусь, как прокормлю такую ораву», — вспомнил Костя причитания матери.

После чая отец попросил Костю сбегать в депо.

— Найди дядю Филю и скажи, чтобы он пришел сегодня к нам… Только долго не шатайся!

Сунув на всякий случай в карман кусок хлеба, Костя выбежал из дома. Яркое солнце ослепило глаза. Резкий, свежий ветерок тянул с реки. Костя повел худыми плечами под старенькой рубашкой и вприпрыжку побежал через мост…

Станция со всем своим хозяйством примыкала к реке. Железнодорожное полотно от берега отделяла полоса земли шириной не более сорока сажен. На этой полосе выстроились поленницы дров. Сюда подходили паровозы. Рабочие выстраиваясь цепочкой, кидали друг другу поленья, пока не заполняли паровозный тендер… В летнее время пассажиры прибегали на берег и до третьего звонка успевали выкупаться.