— Хитростью!.. Должен был кричать «слово и дело», вот что! Не спал нигде, а мимо крепости проехал сюда. Эх, инвенции нет нисколько у людей. Вернуться мне, что ли, в город? Нет, скачи ты, еще успеешь к концу занятий в Конторе. Коня загони, а успей! А если Контора закрыта, отдай вот записку в собственные руки главному командиру.

Хрущов тыкал, тыкал пером в чернильницу-перо не писало. Заглянул — чернильница была пустая. — «Пишу репо-орт»… Чем ты пишешь?

Выругался. Чернильница полетела в угол, разбилась осколками.

— Не надо записки. Только покажи ему руду. Конь верховой есть у тебя?

— Можно взять заводского.

— Не бери у Демидовых. Еще подсунут запаленного, на полдороге сядешь с ним. Бери моего, он порожний шел, в поводу, почти свежий.

10. Две заявки Еще не зажили у Ярцова ссадины после тагильской скачки — и вот опять приходится в седле трястись. Но он не щадил своих корост, гнал коня всю дорогу. Хорошо, что конь у Хрущова знатный — не трясет, поводов не просит.

У самого Верхисетска обогнал тележку парой какого-то купца. Купец важно развалился и едва посмотрел на согнувшегося в седле шихтмейстера. «Вот, — подумал Ярцов, бережно прижимая локтем тяжелую сумку, — захочу крикну „Слово и дело государево“, и отберу у него и коней и тележку. Ничего не скажет, еще сам на козлы сядет, погонять будет».

Эти слова — «слово и дело» — были в те времена действительно могущественной формулой. Их кричал человек, желавший донести о государственной измене, человек, узнавший новый способ обогащения царской казны, — словом, тот, кто хотел сделать донесение госудраственной важности. И того, кто крикнул эти слова, никто не смел задерживать. Напротив, всякий, под страхом казни, должен был помогать крикнувшему скорее добраться до самого высшего начальства. Ему давали охрану, для него хватали первый попавшийся экипаж, чей бы он ни был: он считался под особым покровительством высшей власти.

Зато и редко пользовались люди этими словами. Знали, что если донесение окажется неважным, то доносителя возьмут в колодки, отведает он и плетей и ссылки.

В Конторе горных дел занятия еще не кончились. Ярцов прошел к повытчику[5], принимающему заявки на новые прииски, и степенно произнес:

— Объявляю в казну новое рудное место на реке Кушве — железная руда. Найдена через новокрешенного вогулича Чумпина. Вот образцы.

Попросил бумаги написать рапорт о том же. Повытчик записал в книгу день и час объявления. Ярцов глубоко вздохнул.

— Значит, не были демидовские люди с такой рудой?

— Нe были.

— Слава тебе, господи. Все изрядно!

А про себя подумал: «Прямо как с плахи из-под топора ушел. Ай, и сердит же советник!» Его обступили горные офицеры. Рассматривали руду, восхищались ею, расспрашивали о подробностях. Ярдов чувствовал себя героем.

— Показал мне куски вогулич. Я сразу вижу какая руда. А со мной приказчик демидовский. Я ему виду не подал. Оставил его на Баранче, сам скорее сюда гнать. На демидовских заводах пронюхали, что я что-то везу, задерживать меня стали. Да шалишь! — Коней не дают, так я у них с конюшни самого первого коня взял. Погоня за мной, конечно, была, да не догнали. Это в Тагиле, а в Невьянске даже ночевать не остался, боялся, что выкрадут образцы. И вот примчал я прямо сюда…

Вдруг все затихли, расступились: через контору проходил главный командир. Ярцов поклонился, преподнес свои образцы. Татищев пришел в такое же волнение, как давеча советник Хрущов. Он заставил шихтмейстера повторить рассказ. Слушал сидя, покачивая на ладони рудные куски, и одобрительно кивал головой.

— Целая гора? Что ж не съездил поглядеть?

— Ваше превосходительство! — Ярцов изобразил на лице легкий укор. — А ну, как Демидовы раньше меня заявку бы сделали? Гора как раз за их угодьями. Здесь, ничего-то не зная, и закрепили бы за ними.

— Прав! — сказал Татищев. — Кругом прав. Молодец! А позовите-ка этого, как его…

— Гезе, рутенгергера? — догадался кто-то из офицеров.

— Не рутенгергер, а ло-зо-хо-дец! — подчеркнул Татищев.

— Опять саксонское речение, немцы какие. Да он и не лозоходец теперь, а по-вашему, берг-пробирер, по-моему-пробовальный мастер.

Гезе разыскали и привели очень скоро.

— Глюкауф! — баском кинул саксонец при входе и поднял правую руку вверх. Татищев заговорил с ним по-немецки.

В это время раздались торопливые шаги, в комнату вошел, почти вбежал высокий молодой человек в дорогом, шитом цветами и узорами французском кафтане, но весь в дорожной пыли. За ним форейтор в ливрее нес небольшой, и, видимо, тяжелый кожаный мешочек.

— Не закрыто еще? — крикнул вошедший и брезгливо сморщил нос. Но тут он увидел Татищева и слегка наклонил голову.

Впрочем, сразу же, не задерживаясь, прошел к повытчику.

— Вот прими, тут заявка и образцы. Заявляю от имени отца, цегентнера Никиты Демидова, новый наш прииск, а какой — тут сказано.

Сел на скамейку, постукивая пальцами по краю стола.

Повытчик посмотрел на часы, раскрыл книгу. Развернул заявку, поданную форейтором. Нерешительность и испуг выразились на лице повытчика. Он быстро глянул поверх бумаги на молодого Демидова. Тот сидел вполоборота к нему и нетерпеливо стучал пальцами. Повытчик покосился на главного командира. Татищев растолковывал что-то пробиреру.

— У вас написано, Василий Никитич, на Кушвереке? — заикаясь, сказал повытчик Демидову.

В комнате настала тишина. Все замерли. Только Гезе твердил: «Гут. Гут-Шон.» — Ну да! А что? — Голос Василия Демидова визгнул. — Место новое. Река Кушва пала в реку Туру. Отсюда ехать на Тагил, дальше дорогой через новые наши Баранчинские рудники. Просим, чтоб было позволено для плавки сей руды построить со временем завод на две домны, а на реке Туре-молотовые фабрики.

Демидов говорил громко, — не для повытчика. Слова «было позволено» выделил особенно.

— Это место уже заявлено. — Повытчик заерзал на скамье, привстал, согнулся дугою через стол, а сам опасливо косился на парик главного командира.

— Как заявлено? Кем? Не может статься. Наша находка, уже не первый год то место знаем!

— Часиком бы раньше, — прошептал повытчик и быстро сел на место: парик Татищева поворачивался к его столу.

— Кем, кем заявлено? — продолжал Демидов.

— Не имею права того сказывать, — строго возразил повытчик. — Так записывать вашу заявку, Василий Никитич, к разбору в совете?

Демидов поднялся. Лицо у него было очень худое, длинное и белое, с яркими пятнами на скулах — лицо чахоточного.

Нестерпимо блестели глаза. В руках Гезе он увидел рудные куски; пробирер, как и все, кому попадали эти куски, старался ущипнуть магнитную бородку на остром черном изломе.

— А-а! — Рот Демидова перекосился. Рванул шелковый шарф с шеи. Выхватил из рук форейтора кожаный мешочек, швырнул под скамейку. — Не надо писать!

К нему шел с улыбкой любезного хозяина на тонких бледных губах, с издевкой в прищуре калмыцких глаз, главный командир.