5. Желтая рубаха

— Сынок, сынок…

— Да ты слушай, мать. Еще заставлял меня красть и в ведомость неверно записывать. Отлучаться со склада никуда не велел, запирал меня, сколько ночей я на крицах спал. Я сам сказал риказчику, что, видно, мне бежать пора. Приказчик заругался. «Собака ты, — кричит, — сквернавец смелоотчаянный!..» и еще по-разному. «Попробуешь бежать, так узнаешь, какие в Старом заводе тайные каморы есть!» Я не стерпел, тоже его худым словом обозвал. Ну, тогда мне ничего не было — отправляли железо на Уткинскую пристань, некогда было, Кошкин сам на Утку уехал. А потом вернулся. Я стал думать — посмею убежать или не посмею? Думал, думал, да к утру за Фотеевой оказался. В Осокина заводе меня рудоискатели с собой взяли. Они меня дорогой кормили и научили разные камни узнавать. Только руд хороших никаких не нашли. Так и пришел.

— Ты себе, сынок, худо делаешь.

В избе полумрак, окно закрыто ставнем, хотя на улице белый день. При всяком стуке Маремьяна торопится к дверям и долго слушает. Егорушка, чистый и сытый, сидит в углу. Ему совсем не хочется думать об опасности, о том, что завтра будет.

— Корова-то цела?

— Цела, как же! Слава богу. Вот ужо пригонят. Ой, да ведь ты парного не любишь, а утрешнего не осталось.

— Значит, сама опять никакого не ешь. Кому продаешь?

— Ну, как не ем, я всегда сыта. Много ли мне надо. А что лишку — продаю немцам, по грошу за крынку дают. Скоро петровки, а они и в пост брать будут.

Маремьяна открыла зеленый сундучок. На Егорушку пахнул знакомый запах красок старой неношеной ткани.

— Вот, сынок, рубашка тебе есть. Глянется?

Развернула ярко-яркожелтую рубаху. Уж и темно в комнате, а по крышке сундучка словно сотню яиц разбили.

— Глянется, — сказал Егор.

— Исподнего наготовила. А это… — Она зубами растягивала узелок на платке. — Это на сапоги. Хотела послать тебе в Тагил; думала, долго еще не увижу.

Слезы покатились градом. Старуха бережно положила платок с не развязанным узелком в сундучок и водила по лицу маленькой сморщенной ладонью.

— Ой, боюсь я, Егорушка. Строгости здесь надмерные, а пуще всего за самовольство. Генерал теперь новый. Он строг, а его помощники и того лютее. Ссыльного одного за побег засекли досмерти. Похоронили за валом, на Шарташской дороге.

— Так я не ссыльный, а школьник.

— Все равно, за ученье служить должен, где прикажут. Что же теперь делать, Егорушка? Ведь обратно пошлют или что того хуже сделают.

— Не знаю. Только завтра я в обербергамт пойду и объявлюсь. Надоело мне прятаться. И врать ничего не буду. Скажу, как есть.

— Пожалуй, с повинной идти всего лучше будет. Первая вина, да неужели не простят! Только не надо в бега. Страшно: беглых, как звери зверей, ищут. Весной, на самой страстной неделе, сбежали из тюрьмы в крепости разбойники. Их на работу вывели, подвал винный рыть у крепостной стены. А они, трое их, бревно из палисада вывернули, цепи с одной ноги сбили, через ров, и в лес кинулись. Сюда, в Мельковку, солдаты прибегали, по дворам шарили, сено у нас кинжалами тыкали. Не поймали. Те, бают, на Горный Щит ушли.

— Что за разбойники?

— Читали потом на базаре указ о поимке. Главный-то у них народный злодей считается. Прозвище ему — Макар Юла.

— Юла?!

— Да. Слыхал про него?

— Н-нет. Ничего не слыхал.

* * *

В ворота крепости Егорушка шагнул, как в тюрьму. Теперь, если самому не объявиться, все равно увидят, узнают, арестуют. Шел по улице, густо и мягко усыпанной угольным порошком, и боялся поднять глаза. Перед ним шла его длинная утренняя тень.

Мать заставила надеть новую рубаху. Это было всего хуже. Идти в обербергамт таким одуванчиком! Егору хотелось сжаться, стать невидимым, а тут кто и не хочет, так посмотрит, что за щеголь? Но нельзя и обидеть мать. Может, в последний раз видятся.

Город был шумен — за плотиной, на Торговой стороне, кончился базар. Бабы несли корзины золотистых карасей и торопливо поругивались. Степенные кержаки поглаживали на ходу бороду и никому не уступали дороги. Прорысили кыргызы, приросшие к коротконогим лошадкам. Вогул в звериной коже уныло нес туесок прошлогодней клюквы — видно, никто не купил.

По широкой плотине везли пушку, новенькую — пробовать будут, значит.

Слева, внизу, где Исеть скрылась под крышами фабрик и мастерских, — лязг, скрежет, грохот. А справа — спокойный пруд, пахнущий тиной и рыбой. По берегу пруда, в садах — дома берг-начальства. Вот и каменный обербергамт.

Егор поднялся в канцелярию. Первая палата, длинная и светлая, тесно уставлена столами. Копиисты, пищики, канцеляристы, подканцеляристы трещат перьями, стучат кругляшками счетов. «Горные люди» и просители обступили столы, журчит приглушенный гул разговоров. Над всем плавает вонь чернил, сургуча и горелого свечного сала.

Только несколько ближайших людей оглянулись на яркую рубашку Егора, да и те сразу отвернулись от него, занятые своими делами. Как тут будешь спрашивать, куда обратиться беглому школьнику? Егор потолкался по палате, вышел обратно в сени, — он совсем растерялся.

В сенях трое немцев курили трубки и громко разговаривали. Толстый купчина встал на цыпочки в дверях и делал знаки канцеляристу в дальнем конце палаты.

Немцы дружно расхохотались над чем-то своим, и один из них шагнул в канцелярию.

— Глюкауф! — громко сказал он и, не глядя ни на кого, прошел мимо всех столов в следующую палату.

На знаки купчины вышел в сени старый канцелярист. Они зашептались.

— Ну как, не удастся сегодня доложить?

— Порядок такой, что ни о ком не докладывают. К его превосходительству до полудня прямо идти можно. Да это только так говорится. В той палате сколько народу сидит, дожидается. А они, запершись, сидят с советником Хрущовым. Пока не кончат, никому нельзя. Дальше — вызванных много. Немцы все. Опять же сегодня шихтмейстеров на частные заводы отправляют. Вы уж завтра наведайтесь.

Купчина вздыхал, крякая, и опять шептал совсем на ухо канцеляристу, а тот глядел в пол и разводил руками.

Егор неожиданно для самого себя сорвался с места, пробрался через толкучку первой палаты и оказался во второй, поменьше. Здесь вдоль стен сидели горные чиновники в париках, в мундирах. Они развалились на стульях, в позах терпеливого ожиданья. Прямо — большая закрытая дверь с блестящей медной ручкой. Не замедляя шага, Егор подошел к двери, взялся за ручку, потянул — дверь открылась.

Худое, обтянутое желтой кожей лицо, с калмыцкими глазами, с жестокими тонкими губами в рамке большого парика, — только и видел Егор перед собой. Остальное расплывалось в тумане. Он стоял перед главным командиром уральских и сибирских горных заводов Василием Никитичем Татищевым.

— Кто таков? — быстро и невнятно спросил Татищев.

Словно со стороны услышал Егор свой ответ:

— Егор Сунгуров, арифметический ученик.

— Ну?

— Ваше превосходительство… я… беглый…

— Будешь бит, — быстро сказал Татищев, и тут удивление и гнев немного раскрыли его глаза. — Почему ко мне? А? В полицию. К Арефьеву. Марш!

Егор пошатнулся и окаменевшими ногами сделал три шага к дверям.

— Какого завода? — послышалось ему вдогонку.

— Нижнетагильского, ваше…

— Врешь. Как, с Демидова завода? Стой. Ты же казенную школу кончил?

— Да, здешнюю.

— Почему попал на демидовские заводы?

— Я не знаю… Назначили.

— Из обербергамта? При генерале Геннине?

— Да.

— Кто был учителем в школе?

— В словесной господин Ярцов, а в арифметической поручик Каркадинов.

— Ярцов?.. Иди-ка сюда.

Три шага обратно.

— Вот тебе задача: девять возведи в зензус, а потом в кубус.

— Зензус будет восемьдесят один.

— Так, а кубус?

Егор пошевелил губами: «единожды девять девять…» — Кубус девяти — семьсот двадцать девять.

— Изрядно. Мультипликацию знаешь. А что есть радикс?

Пухлый учебник Леонтия Магницкого всплыл в памяти школьника. Он мысленно перелистал страницы, увидел на левом развороте начало главы о радиксах и с честью ответил.

— Ладно. Посмотрим, можешь ли слагательно писать. Бери перо. Это.

Сядь вон там. Изложи прошением, — как попал к Демидовым, что делал, почему бежал. Четыре минуты.

И без промедления Татищев обратился к третьему бывшему в комнате человеку:

— Так ты полагаешь, Андрей Федорович, что колыванские заводы…

Егор кончил писать, покосился на Татищева. Тот продолжал разговор.

На столе перед ним стояли часы. Егор положил перо на подоконник, посмотрел в широкое окно и удивился — почему лес видно? Посмотрел еще. Вот так перемены! Западной крепостной стены не было. Там, где взгляд всегда упирался в высокий вал с палисадом, с полубастионом над воротами — было гладкое расчищенное место. Далеко видны лесистые холмы, и меж ними дорога на Верхнюю плотину. Копошатся сотни рабочих, роют канавы, возят камни, тешут бревна…

— Дай сюда.

Егор подал исписанную бумажку. Главный командир заводов только раз взглянул на нее, словно одним взглядом все прочитал. Отложил в сторону.

— Так. «Близко году…» Значит, книжные шалости демидовские внятно узнал. А обербергамта больше нет. Понял?.. Есть главное заводов правление. Иди, позови Ярцова и сам с ним вернись.

Егор не решился спросить, где ему искать Ярцова. «В канцелярии спрошу». Но первый, кого он увидел в ожидальне, был его учитель.

— Сергей Иваныч, вас… — Егор показал на дверь кабинета. — Идите сюда.

Бергофицеры с изумлением смотрели на парня в яркожелтой рубахе, который выполнял обязанности секретаря его превосходительства.

— Инструкцию получил? — встретил Татищев Ярцова. — Нет? Возьми там. Ты назначаешься шихтмейстером на заводы Демидова — Шайтанский и новый Баранчинский, и на Билимбаевский Строганова. Жить будешь на Шайтанском. Главная твоя должность — иметь надзор, чтоб в книги правдивая запись была. Чтоб с выплавленного чугуна десятина в казну исправно поступала. Это раз. Второе — чтоб лес не губили задаром. Остальное все в инструкции найдешь: чтоб беглым приюту не было. Если раскольники-пустоверы в приписных числятся, так платили бы за них двойной подушный оклад. А письмо умеющим тебе в помощь — вот, Егор Сунгуров. Не взыщи, какого сам выучил. Твой ученик?


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: