Многая лета

Дьякон положил могучий затылок на вырез золотого стихаря и проревел:

— Многая ле-та, мно-гая ле-ета, мно-о-о-о-гая ле-е-е еттаа!

Густой голос покатился по речке Барнаулке и осел в камышах. Оттуда эхо вернуло глухо и безнадежно: Лета! Лета… та!

Служили молебен по случаю закладки новой машины. Толпа собралась на том самом месте, где весной пылал пожар ползуновской лаборатории. Среди толпы было много женщин в пестрых платках, в ярких сарафанах. Босоногие ребятишки забрались на штабеля бревен и сверху разглядывали попов в шитых золотом ризах и горластого дьякона с кадилом в руках.

Ползунов стоял впереди, вместе с горными офицерами. Бабы косились на него и считали, сколько раз «колдун» перекрестится. Об этом был спор еще до начала молебна. Кто-то уверял, что одиннадцать раз колдун наложить на себя крестное знамение может — «трудно, ну ничего. Это им дозволено». А вот двенадцатый раз все и докажет: после двенадцатого креста колдуна сила повалит его на землю и станет бить. Все и увидят, кто он такой, а машину закладывать отменят. А Ползунов и в самом деле стоял бледный и неспокойный. Крестился редко. Все поднимал руку, но не донеся до лба, складывал горсточкой и в горсточку кашлял. Видимое дело — экономил кресты.

После того, как дьякон возгласил многолетие, стали прикладываться к кресту. Священник совал левой рукой крест к губам, а правой кропил подходящих святой водой. Ползунов подошел с другими и, перед тем как поцеловать крест, закрестился часто и мелко. Бабы только ахнули. Ничего Ползунову не сделалось.

А потом плотники поплевали на руки и стали зарубать гулкие желтые бревна.

Плотничьи работы шли быстро. На берегу Барнаулки поднималось высокое — сажен на восемь — здание. Новые бревенчатые стены были видны издалека. Одну из стен внизу не поставили — еще не скоро привезут из Колыванского завода котел, вот для него и оставили проход. А на три стены полную нагрузку Ползунов класть побоялся. Поэтому тяжелое четырехсаженное коромысло, которое должно качаться на высоте 43 футов, лежало пока на земле совсем готовое.

В помощники механикусу дали, по его выбору, двух человек. Один, конечно, Черницын. Второго, поколебавшись, указал Ползунов среди механических учеников — Левзина. Смекалкой особой Левзин не отличался, но был прекрасный чертежник и с любовью штриховал, тушевал и раскрашивал сложные детали непонятной ему машины. Да и в вычислениях арифметических и геометрических Левзин никогда ошибок не делал.

Черницын работал весело и шумно. Путал он немало, но Ползунов на него не сердился. Черницын не мог ничего делать, пока не выспросит до конца — почему и для чего.

Чертежей надо было изготовить много. Все мысли, приходившие бессонными ночами в голову Ползунову, весь бред, из-за которого прослыл Ползунов «колдуном», надо было измерить в дюймах, спроектировать на бумагу и превратить в рисунок. Левзин работал, не разгибая спины.

Зато в склад уже начали приносить из мастерских и из кузниц готовые части. И чем больше приносили частей, чем полнее собирался скелет машины, тем озабоченнее становился Ползунов. Плохо работали мастера в Барнауле — литье раковистое, проковка неровная, а про обдирку и шлифовку и говорить нечего. Грубая работа! Приходилось самому ставать к станку и подгонять изделия к размерам. На это уходило много времени и сил, нужных совсем для другого. И Ползунов посылал в Горную канцелярию одно за другим требования на переделку заказа, приписывая, что все превеликое множество частей огнедействующей машины требует самого субтильного дела.