Есть во Франции такой обычай: как установят стропила крыши — всё равно строится ли небоскрёб или одноэтажный домишко — на самую верхушку водружают шест, а на нём букет цветов и флаг.

День, когда «поднимают букет», — праздник. Для всех тех, кто принимал участие в постройке, в этот день устраивается торжественный обед. Он так и называется — «букетный обед». На десерт — и это тоже обычай — все по очереди встают, чтобы пропеть свою любимую песню, чаще всего какую-нибудь старинную, малоизвестную. И какие среди этих песен попадаются красивые… Для такого случая никогда не выбирают популярную песенку, услышанную по радио: это считается чем-то обидным.

Однажды, когда я присутствовала на одном из таких «букетных обедов», мне посчастливилось услышать, как мой сосед по столу, старый плотник, с серьёзным видом запел:

Настоящая, старинная песня букета, которую уже лет сто как считали забытой. И вдруг она пришла к нам, живая и невредимая.

Когда после взрыва аплодисментов мой сосед сел на место, я выразила ему свою радость и удивление. Он взглянул на меня поверх очков и спросил довольно сурово:

— А ты, дочка, откуда знаешь нашу песню?

Потом, не дожидаясь моего ответа, стал засыпать меня вопросами. И удивительное дело: слова-то я понимала, а вот смысла у фраз не было никакого. Все слова были французские, но казалось, что мой сосед говорит на неведомом мне языке. А он не унимался, задавал вопросы, а сам хитро щурил глаза, словно бросая вызов: «Попробуй ответь!»

Само собой разумеется, ответить было невозможно — ведь старик экзаменовал меня на секретном плотницком языке, языке подмастерьев старинного плотницкого объединения, которое образовалось во Франции ещё в средние века.

— Ведь я же не подмастерье! — взмолилась я.

А лукавый старик усмехнулся, в общем-то довольный тем, что разгадали его хитрость. Он даже согласился рассказать о некоторых «свычаях и обычаях» своего ремесла, но наотрез отказался растолковать их:

— Я ведь тебе, дочка, не сказочки рассказываю. Это всё быль. Это только с виду будто шутки, а на самом-то деле разговор серьёзный. А коли есть такие, что не понимают, так тем хуже для них.

Мастер уважал старинную традицию: обучение ремеслу должно окружаться таинственностью. И сегодня, как пять веков назад, плотники пользуются своим секретным языком, которым очень гордятся.

А почему всё это?

Когда-то давно были серьёзные причины скрывать знания. Знать — означало понимать, осознавать своё человеческое достоинство, осознавать не только свои обязанности, но и свои права. Знание в народе было опасно для тех, кто стоял у власти, и они жестоко его преследовали. А раз так — приходилось пускаться на хитрости. Даже самые простые сведения люди старались спрятать в загадку.

Вот, скажем, «Соломоновы часы», которые мастер чертил на земле для своего ученика. Ведь это была всего-навсего нарисованная в виде круга шпаргалка, которая показывала способы соединения частей конструкций в плотницком деле. Но «часы», да ещё «Соломоновы» в придачу — это уже священная тайна! А ко всему прочему добавлялись ещё пароли, условные знаки, и вырастал целый секретный язык, непонятный для тех, кто не был посвящён в тайны ремесла.

Вот как артель защищалась от опасного любопытства королевской полиции и не менее грозной силы — церкви.

Так и рождались легенды — о Парижских гобленах, о кузнеце-колдуне из Гаскони, о чародее-водолее и многие, многие другие. Сколько ремёсел, столько и легенд.

У нас есть такая поговорка: «Нет глупых ремёсел, есть только глупые люди». К этому ещё можно добавить, что нет глупых легенд.

Всё в них правдиво и серьёзно, это только с виду будто шутки. И чем серьёзнее их смысл, тем старательнее он маскируется. «Пусть понимает, кто может, а коли есть такие, что не понимают, так тем хуже для них», — как сказал бы мой старый друг плотник.

И вот тут-то я с ним уж не согласна. Загадка лишь тогда и хороша, если к ней разгадку знать. О настоящих, хороших вещах стоит рассказать — честно, открыто. Что я и попыталась сделать в сказках, которые вы прочтёте в этой книжке. Некоторые из них пришли к нам из далёких времён, другие родились только вчера, а то и вовсе сегодня. С каждым днём появляются всё новые.

И молодые сказки, и старые легенды — все говорят об одном и том же: о знаменитом секрете ремесла, секрете, которому придаётся такое огромное значение и который каждый человек должен раскрыть для себя сам.

Без этого не быть ему хорошим работником.

И тут правда снова прячется за тайными словами. Ведь единственный подлинный секрет в каждом деле — это любовь к этому делу. В своё время каждый из вас и сам это поймёт.

А может, уже и поняли?

Часто слышишь, как говорят: «Вот, мол, хорошо было в те времена, да ещё вон в те…» А на самом деле всего и хорошего-то в тех временах, что они прошли и никогда больше не вернутся. А в остальном…

Лет пятьсот тому назад одна семья красильщиков из Реймса решила обосноваться в Париже. В своих краях они были людьми важными, богатыми. Полный карман, уж конечно, стоит графского титула — все привилегии купить можно. Сами эти красильщики ничего не делали, за них «подлый люд» работал, вилланы — бедняки, которые на всю жизнь закабалились и стали крепостными. «Подлый люд — рукам покоя не дают», — говорили_в те времена, и это была сущая правда: ведь только вилланы и трудились не покладая рук, зарабатывая хлеб, который ели их хозяева.

В этой реймской красильне работал мальчонка лет двенадцати, по имени Жано, — такой же горемыка, как и все. Отец его когда-то задолжал деньги хозяевам и умер, не успев выплатить долга, и теперь расплачиваться приходилось мальчишке — своими руками и своей спиной.

В те «хорошие» времена ребятишек приставляли к работе лет с шести-семи, так что Жано считался стариком в своём деле. Но хоть работал он давно, а знал-то не больно много. Мастера свои знания под замком держали, секреты ремесла передавались от отца к сыну: «Каждый за себя, и наука не должна из семьи выходить». Потому как наука давала привилегии: мастер был человеком свободным, независимым горожанином. Как полагается, работники-крепостные заглядывались на эту дверь, которая давала выход в завидную жизнь, но такая дверь слишком хорошо охранялась. Сирота вроде Жано мог рассчитывать разве на то, чтоб увидеть в этой двери только замочную скважину. Всё, чему его научили, это помешивать палкой в большом кипящем котле, где варились ткани. А уж знать, что туда, в этот котёл, кладут, чтобы получился красивый цвет, — не тут-то было, об этом и речи быть не могло.

Оставаться ему всю жизнь подмастерьем! «Неквалифицированные рабочие руки», как теперь бы сказали. И, конечно, плата соответственная: кров да кусок хлеба дают, а денег ни гроша. Суп на воде, хлеб без соли и разрешение спать в тепле и холе на земляном полу под дырявой крышей. Да, при таких расчётах не очень-то скоро сможет он выплатить хозяевам свой долг!

Знал Жано, что закабалён он на всю жизнь, и очень у него от этого на сердце тяжело было, но больше всего он горевал из-за того, что оставался по-прежнему неучем. А уж так ему хотелось учиться! И засыпал, и просыпался — всё об этом думал, как одержимый стал. А тут ещё вдруг хозяева надумали перебираться в Париж. Жано просто голову потерял: подумать только — Париж, столица! Там, говорили, даже простые люди читать-писать умеют. Теперь должна решиться его судьба. Терпение у Жано лопнуло, решил он взять быка за рога, а хозяина за душу. Прямо сказать, детская выдумка!