— Продержитесь еще немного, — говорил он. — С темнотой мы попробуем сделать вылазку и пробиться в горы.

Надежды пробиться не было почти никакой, это понимал каждый. В стане неприятеля всю ночь горели костры, и было светло как днем. И все-таки эта попытка оставалась единственной и последней возможностью.

Отряд «ста золотых» пошел на прорыв с обнаженными мечами, без единого крика, тесно сдвинув щиты. Это был безумный по храбрости бросок обреченных. Едва китайцы вступили в освещенную полосу, в хуннуском лагере загремели железные била, и вся приречная долина покрылась всадниками. Еще ярче заполыхали предательские костры, и побоище началось.

Первая же лава хунну смяла боевой порядок отряда, разрубила его на куски, и тогда засвистели арканы. Они взвивались со всех сторон, и не было от них спасения. Людей сбивали с ног и давили лошадьми, кромсали мечами, нанизывали на копья, словно бараньи туши, прежде чем их зажарить; в воздухе стоял удушливо-тяжелый запах крови; кричали и плакали умирающие. Эти крики рвали сердце Ли Лина, как когти тигра, они становились непереносимыми, и военачальник, окруженный стеной своих воинов, сам поднял над головой белый бунчук, чтобы прекратить резню.

Конский хвост, надетый на длинное бамбуковое древко, зареял в воздухе — белая птица беды и скорби[52].

Битва начала затухать. Солдаты, охранявшие Ли Лина, втыкали в землю мечи и опускались на колени. Один Ли Лин остался стоять с окаменевшим мертвым лицом. Он словно сквозь туман увидел, как к нему подъехал предводитель и что-то сказал. Потом его бережно взяли под руки и куда-то повели.

Он очутился в просторном шатре, где горели жировые светильники и сидели люди в походной одежде. Они пили вино и ели прямо руками жирное мясо. Ли Лину тоже поднесли кубок. Он выпил и встретился взглядом с хуннуским военачальником. В глазах Ильменгира не было ни злорадства, ни торжества победителя.

— Приветствую тебя в моем шатре, славный полководец! — заговорил Ильменгир. — Ты показал нам чудеса мужества, и я склоняю перед тобой голову.

— Ты вправе насмехаться надо мной, только это недостойное занятие для воина! — Ли Лин выпрямился.

Лицо советника выразило неподдельное удивление.

— Как бы я посмел насмехаться над верностью и благородством? — сказал он. — Мы оба солдаты, и мои слова ^идут от чистого сердца. Я возвращаю тебе твой меч! и говорю: «Если у тебя есть какая-нибудь просьба, я исполню ее».

Ли Лин на минуту задумался, потом ответил:

— Среди пленных находится юноша, сын моего старого друга. Его зовут Сыма Гай. Отпусти его. Пусть он отнесет отцу горькую весть о моем пленении.

— Хорошо. Есть еще просьбы?

— Да. Я хотел бы умыться и привести в порядок Свою одежду.

По приказу Ильменгира желтоволосый мальчик-слуга провел Ли Лина в умывальную комнату. Ли Лин снял изрубленные латы, скинул белье. Мальчик стоял рядом, с любопытством и уважением рассматривая шрамы на теле пленного военачальника.

— Вот здесь вода подогрета, — мальчик показал на один из котлов.

Ли Лин в изумлении повернулся к слуге:

— Ты говоришь по-китайски?

— Немного. Мой господин учит меня грамоте и китайскому языку.

— Учит раба? — еще больше удивился Ли Лин.

— Да. Мой добрый господин говорит: когда я вырасту, то стану вождем в своей земле.

— Где же твоя земля?

— Далеко. За Белыми горами.

— Страна гуй-фанов, рыжих демонов… — задумчиво сказал Ли Лин. — Это очень далеко. Ты, конечно, скучаешь по родине?

— Да, господин.

— Почему ты называешь меня господином?! Я такой же раб, как и ты.

— С сегодняшнего дня я должен прислуживать тебе. Так сказал Ильменгир.

Помывшись, Ли Лин надел приготовленное шелковое платье, которое пришлось ему впору.

— Появился Ильменгир и сказал: Юноше дали коня и охранную пайцзу[53]. Ты можешь быть за него спокойным.

Ли Лин поблагодарил советника, прикидывая, когда Сыма Гай сможет добраться до крепости Май.

— Этот мальчик, — сказал Ильменгир, показывая на Акта, — будет постоянно находиться при тебе. Все твои пожелания он передаст мне. Сейчас мы выступаем в обратный путь. Пойдем подкрепимся перед дорогой…

В хуннуском стане Ли Лину отвели отдельный кош[54]. Пол его был выстлан волчьими шкурами, и Лин Лин беззвучными шагами проходил два часа, ожидая, когда его позовут к шаньюю.

О том, что шаньюй пожелал говорить с ним, Ли Лину сообщил Ильменгир.

Шаньюй встретил пленного военачальника ласково и сам поднял его с колен. С минуту они украдкой разглядывали друг друга, испытывая, по-видимому, взаимное уважение. Наконец владыка заговорил:

— Ки-дуюй Ли Лин! Мне донесли о том, как ты сражался. Хочу спросить тебя: если я дам тебе под начало десять тысяч отборных всадников — ты согласишься?

Прямота, с которой был задан вопрос, ошеломила Ли Лина. Некоторое время он молчал, потом ответил, глядя в медное горбоносое лицо шаньюя:

— Я поклялся императору в верности и не могу нарушить присяги.

— Но ведь император предал тебя. Почему же ты должен оставаться ему верным?

Слова шаньюя были горькой правдой, и все-таки Ли Лин покачал головой.

— Возможно, Сын Неба был вынужден пожертвовать мною, чтобы спасти армию.

Шаньюй погладил седеющую щетину своих волос и недовольно сказал:

— Если я отпущу тебя в крепость, тебя все равно казнят как изменника.

— Я не изменял императору, ты это знаешь, шаньюй, — твердо возразил Ли Лин.

— Я-то знаю, но поверит ли этому император? Мне известно, что у тебя при дворе много врагов. Они не простят тебе плена. Недавно здесь был брат императора Тао-ди, и я видел своими глазами, как он обрадовался, услышав о твоем поражении.

— Этого не может быть!

— Все может быть, Ли Лин. Запомни мои слова: когда нет дичи — жарят охотничьих собак. Когда неумный государь проигрывает сражение — он казнит своих советников и полководцев. С тебя снимут кожу и обтянут ею барабан. Ступай и обдумай мое предложение.

Ли Лин с поклоном вышел и направился к своему кошу. По дороге ему то и дело попадались воины, разряженные в шелка и шитые золотом парчовые одежды. Многие были пьяны и горланили песни. Переметные сумы, валявшиеся повсюду, напоминали раздутые бурдюки — столько в них было набито всякого добра.

Вдали догорали разоренные селения. По дорогам всадники гнали толпы крестьян, словно овечьи отары на новое пастбище.

На душе у Ли Лина было пасмурно и тоскливо. Он думал о словах шаньюя: «С тебя снимут кожу и обтянут ею барабан». Что ж, так оно, возможно, и будет. Примеров не занимать. Но перейти на сторону хунну — это хуже простого предательства. Тогда полетят головы всех друзей, и в первую очередь голова Сыма Цяня, которому придворная знать давно копает яму.

В коше Ли Лина встретил Ант. Увидев мрачное лицо полководца, он спросил:

— Плохие новости, господин?

— Нет. Шаньюй предложил мне командовать десятью тысячами.

— И вы согласились?

Ли Лин мотнул головой, и глаза у него были при этом как осенняя вода в горных озерах — темные и без блеска.

Стены города Май были выложены из сырцового кирпича и поднимались от земли на двадцать локтей. Толщина стен тоже была внушительной: по ним могли пройти в ряд пять пехотинцев.

Стены образовывали почти правильный восьмиугольник, и на каждом углу возвышалась шлемоподобная крепостная башня с узкими продольными бойницами. На башнях круглые сутки стояли бессонные караулы, следя за каждым движением в стане врага.

Множество кривых и грязных улочек сползалось к центру города, где красовался вычурный, почти воздушный дворец градоначальника. На улочках располагались торговые лавки, постояльце дворы, чайные домики и харчевни. Пахло здесь отбросами, кожей, навозом, деревом и лаком. Харчевни, несмотря на ранний час, уже кишели народом. Они были единственным местом, где царило равноправие, и погонщик мулов мог сидеть рядом с именитым купцом. В харчевнях пожиралось все — начиная с ужей и жареной саранчи и кончая ослятиной и собачьим мясом. И к любому блюду подавали неизменные пампушки и квашеные овощи сянь-цай…