Трое каганов, испуганно пятясь, исчезли за пологом. Остальные смотрели на шаньюя, пораженные его великодушием. Один только гудухэу Ильменгир знал, что эти трое далеко не уедут. Завтра они будут лежать в степи с переломанными хребтами, и в их обезумевших от боли глазах застынет синее степное небо. Шаньюй умел наживать врагов, но, мертвые, они были не опасны.

Пир затянулся до полуночи. Разомлевшие гости уже едва сидели на коврах, а слуги все приносили и приносили новые Яства, одно другого диковинней. На овальных золотых блюдах подавались жареные языки куланов[33], воловьи глаза в сливках, налимья печенка с подливой из винных ягод, дикие утки, нашпигованные моченой брусникой, матовые круги свежего овечьего сыра, из срезов которого выглядывали красные глазки перца, жаркого, как огонь; грудами лежали исполинские таймени и осетры, запеченные в тесте; в огромных фарфоровых вазах тускло сияли оранжевые шары апельсинов, золотились финики и орехи, залитые медом, и неземные запахи источали всевозможные печенья, тающие во рту. Даже сладкий лед[34], привезенный из сказочной Индии, можно было есть сколько захочешь!

Все это небывалое обилие еды запивалось не меньшим количеством вина. То и дело раздавались крики:

— Мальчик, пошевеливайся, а то я пощекочу твою лень острием меча!

— Эй, виночерпий! Моя чаша пуста, как высохший колодец! '

И Ант бежал на зов, на ходу открывая серебряные кувшины, запечатанные смолой. Кувшины эти, как и редкостные яства, прибыли с расторопными гонцами из всех углов земли: из Китая, Хорезма, Туркестана и Индии.

Гости шумели и громко похвалялись друг перед другом своими военными набегами и богатством, награбленным в чужих краях. Шаньюй молча наблюдал за ними. Он много пил, но взгляд его оставался по-прежнему зорким и ясным;

Пальцем шаньюй подозвал к себе Забар-хана и сказал ласково:

— Ты ничего не ешь и не пьешь, мой верный воин, и лицо у тебя словно зимнее небо.

- Да, шаньюй. Гнев грызет мою печень, когда я думаю, как будет насмехаться надо мною кипчак.

— Я обещаю тебе, Забар-хан: ты вернешь своего коня и жену через три луны. А сейчас отдай их и скажи кипчаку, что о пастбищах ты подумаешь. Когда мы вернемся из похода, я дам тебе пять тысяч отборных латников, и ты обратишь землю кипчака в пустыню. Все их женщины станут твоими рабынями, а шкурой подлого мятежника ты покроешь своего аргамака! Чтобы получить все, нужно жертвовать малым. Стерпи.

Шаньюй за руку притянул к себе Забар-хана и потерся щекой о его щеку[35]. Забар-хан вспыхнул и тихо сказал:

— Не только жену и коня, я отдам за тебя свою жизнь, величайший!

Сзади к шаньюю неслышно подошел Ильменгир и что-то стал нашептывать на ухо. Лицо шаньюя выразило сначала недоверие, потом любопытство. Он сказал:

— Хорошо. Приведи его сюда.

Ильменгир ненадолго вышел и вернулся с пожилым плешивым китайцем, одетым в голубой кафтан. Китаец подполз на коленях к шаньюю и упал ниц, поцеловав ковер,

— Кто ты и откуда? — спросил шаньюй, и шум вокруг мгновенно утих. Каганы, оставив вино, с интересом разглядывали перебежчика.

— Я Нйе И, младший командир из города Май, о могучий и справедливейший! — заговорил китаец, прикрывая рукой глаза словно от нестерпимого света.

— Убери руку. Зачем ты пришел в наши степи?

— Чтобы служить тебе, храбрейшему из всех живущих полководцев!

— А что заставило тебя перебежать к нам? — Шаньюй подался вперед, врезаясь взглядом в глаза китайца, но тот выдержал взгляд.

— Обида и жажда мести, великий государь, — вот причины. Я служил императору много лет, и ни один из врагов не видел моей спины. А пять дней назад мой начальник приказал дать мне тридцать ударов палкой по пяткам.

— За что?

— Только за то, светлейший, что я непочтительно отозвался о его племяннике, пьянице и распутнике.

Китаец умолк, ожидая дальнейших расспросов. Но шаньюй молчал. Тогда заговорил Ильменгир:

— Как же ты думаешь отомстить своему начальнику?

— Я могу провести отряды Непобедимого к городу и открою крепостные ворота. Стража на моей стороне. Она только и ждет, чтобы перейти в храброе хуннуское войско[36].

— А сколько войска у императора и где оно стоит?

— Оно расположилось лагерем у стен Шо-фана, и воинов в нем столько, сколько волос на голове.

— На чьей голове, на твоей? — без улыбки спросил вдруг шаньюй, глядя на лысую макушку перебежчика.

Нйе И смутился и ничего не ответил. Лицо его было бледным.

— Ступай, — сказал ему Ильменгир. — Утром мы еще поговорим.

— Когда китаец исчез, шаньюй повернулся к советнику и резко заговорил:

— Я не люблю людей, которые из-за личной обиды идут на предательство и предлагают врагам разграбить родной город. И я не очень доверяю этому молодцу. Послушавшись его, мы можем нарваться на засаду

— Мы пустим вперед на разведку небольшие отряды, шаньюй, — осторожно вмешался советник, — и если перебежчик говорит правду…

— А если он лжет? Поэтому я приказываю тебе: передай китайца в руки Ирнака, моего палача, и пусть он прижжет ему больные пятки каленым железом. Когда пахнет жареным, язык человека начинает бренчать, как оружие у плохого всадника.

— Слушаю и повинуюсь, шаньюй.

— А теперь позови сюда шамана. Я хочу послушать его предсказание.

Вошел верховный шаман, одетый в шкуру горного барса. Подол шкуры, едва прикрывающий тощие ляжки шамана, был увешан колокольцами, и при каждом движении они звенели на разные голоса. Голову шамана покрывала остроконечная берестяная шапка, утыканная иглами дикобраза.

Не сняв шапки, шаман уселся на ковер и поставил перед собой медное блюдо на коротких кривых ногах, изображавших когтистые лапы лесного зверя росомахи. Он посыпал блюдо мелким серым порошком, потом достал из-за пазухи два шарика величиной с орлиное яйцо и положил их сверху.

— Дайте огня, — хрипло сказал шаман.

И Ант опасливо подал ему горящую ветку. От прикосновения ветки по блюду пробежала синяя змейка, и шарики задымились. Дым был желтый, он становился все гуще и гуще, постепенно закрывая лицо шамана причудливым облаком. Пахло чем-то острым и кисловатым. Облако вдруг осветилось изнутри и стало кроваво-красным. Очертания его все время менялись….

— Я вижу много крови, шаньюй, — ясным голосом заговорил шаман, хотя шаньюй, видевший его лицо сбоку, готов был поклясться, что шаман не открывал рта. — Эта кровь наших врагов. Я вижу, как кони твоих храбрецов ступают по их трупам. Я слышу звон наших победных мечей, разбивающих вражескую броню, как гнилую кору! Я чую запах тления и пожаров — самый приятный запах для воина! Слышите вы его?

Шаман взмахнул руками, и на гостей пахнуло трупной вонью, перемешанной с запахом гари.

— Мы пойдём на землю Китая и оставим там только пепел, только горячий, пляшущий пепел, и над ним будут кружить одни стервятники! Реки потекут слезами и кровью, и все живое будет брошено под копыта наших коней! Да будет так!

— Да будет так! — хором повторили каганы, вскакивая со своих мест и бешено потрясая поднятыми кулаками.

Из-за стены шатра донесся вдруг протяжный крик боли и отчаяния. Это расспрашивал перебежчика Карающий меч шаньюя Ирнак.

Крик отрезвил гостей, и многие из них поежились, представляя себя на месте китайца. Один шаньюй не повел бровью. Поднявшись, он сказал шаману:

— Твое предсказание обрадовало меня. Если оно сбудется, ты получишь табун отборных коней. — Шаньюй повернулся к каганам: — Все вы сыты и пьяны. Ступайте спать. Завтра я объявлю вам свою волю.

Под утро вызвездило и пал легкий мороз-утренник. С восходом солнца хуннуский стан был уже на ногах. По степи носились всадники-рабы, пригоняя с пастбищ табуны заводных коней[37]. Воины разбирали лошадей, подбирали сбрую, проверяли исправность луков и точили мечи. Женщины хлопотали у костров и укладывали в переметные сумы запасы пищи: куски жареного и копченого мяса, сыр, бурдюки с кислым кобыльим молоком.