Каменные стены и башни поглядывают высокими щелями-окошками. Сейчас — окошко, а коли нужно — бойница. Хоть стреляй через неё, хоть лей смолу на вражеских ратников.

Большие ворота окованы железом. Сбоку от ворот, тоже в железе, маленькая калитка.

Постучал в неё палкой дед Макарий. Никакого ответа.

Постучал громче. Тихо, не слыхать никого.

— Померли они, что ли? — осердился дедов попутчик. — Дай палку!

Загремел Матвей о железную дверь, впору услыхать покойнику.

Зашевелился кто-то за дверью. Окошко-глазок, что в двери было, изнутри открыл. Спросил сонным голосом:

— Кого принесло?

— Странники, отвори! — сердито крикнул Матвей.

— Зачем ещё?

— Молиться пришли.

— Над воротами — образ Спаса. Нешто ослеп? Помолись и ступай себе дальше.

— Куда ступать? Скоро ночь на дворе.

— Куда хошь, свет велик.

— Неужто уж странникам в монастыре нету хлеба и приюта?

— Кто свою братию хочет голодом морить, всякий сброд пускает, верно. Наш настоятель, что всему монастырю голова, — не таков. О братии печётся и монастырское добро не переводит на воров да гулящих людей. Так-то!

Закрылось окошко.

Выругался Матвей. Застучал в калитку сильнее прежнего.

— Открой, говорят! Худо будет!

— А ты не пужай, — зевнул привратный монах за окошком. — Не боюсь. А озоровать будешь, тебе ж несдобровать.

— Постой, — отодвинул Матвея дед Макарий. И сказал в окошко: — Ты ходишь в монастырскую церкву?

— В какую же ещё? — удивился голос за окошком.

— А росписи снаружи и внутри той церкви видал?

— Не слепой небось.

— А кто их делал, знаешь?

Замолчал монах. Видно, думал, не зря ли ввязался в пустой разговор. Всё ж таки ответил:

— До меня то было. Делал, сказывают, иконописец искусный Макарий.

— Верно. Теперь поди и скажи келарю аль самому настоятелю, что тот иконописец Макарий стоит перед воротами, а ты его не пускаешь.

Замолчал опять монах у окошка. Видать, сильно удивился.

Не менее того монаха удивился Матвей. А всех более — Ива. Сколько по свету с дедом Макарием странствовал, а такое слышал впервые.

— Не врёшь? — спросил, сомневаясь, монах.

— Келаря кликни! — сказал старик.

Долго томились перед калиткой дед Макарий, Матвей и Ива. Наконец стукнуло окошко — и строгий голос:

— Кто тут?

— Я, Макарий-иконописец.

Не сразу откликнулся строгий голос. Однако, помедлив, приказал:

— Впусти.

Заскрипела калитка. Ступили все трое через порог. Келарь — второй человек в монастыре после настоятеля — поднял фонарь, осветил их лица.

— Давненько не виделись, Макарий.

— Посвети-ка на себя, — сурово не то попросил, не то приказал дед Макарий. — Не узнаю.

— Бога ты забыл, Макарий, где тебе помнить божьих людей. — По сытому лицу келаря скользнула усмешка.

— Стало быть, ты, Савва, ноне келарь?

— Стало быть, так.

Почуял Ива: должно, не больно дружны были дед Макарий и нынешний келарь.

— Брат Серафим, — вырос рядом человек в чёрной одежде, проводи старца Макария с мальчишкой и странником. Передай, я велел накормить. Да открой пустую келью.

— Нет, — Ива не узнал голоса деда Макария, — сперва в церковь…

Брат Серафим поглядел на келаря, тот кивнул головой и медленно и степенно пошёл прочь.

В темноте горой возвышалась к небу церковь. Да решётчатыми окошками — свет. В дверь вошли — у Ивы глаза разбежались. Впереди иконы до самого верху. И кругом иконы. Перед ними горят разноцветные огоньки.

А главное, и стены, и столбы-колонны, и потолок — всё расписано яркими красками. Строго глядят бородатые люди. Стоят суровые воины.

Ива и прежде бывал в церквах, однако в деревянных, маленьких, с закопчёнными потолками и стенами.

Деда Макария за рукав потянул:

— Гляди, деда, красота какая!

Поднял голову, а у деда Макария по морщинистым щекам, растрёпанной бороде — слёзы.

— Ты что, деда?!

— Не вижу. Всё в тумане…

Вспомнил Ива разговор перед монастырской калиткой:

— Неужто это ты?

Опёрся дед Макарий, по привычке, на Ивино плечо, дрожит рука мелкой дрожью. Словно промёрз дед в зимнюю стужу и, войдя в избу, никак не может согреться.

— Я, Ива…

— Как же с глазами-то своими?

— Тут и попортил. Должно, краски были небезвредные. Своды расписываешь — в глаза нет-нет и брызнет с кистей… — Вытер дед Макарий ладонью лицо. Пошли. Всё одно не вижу. А ты наглядишься.

Свернул дед Макарий по выходе из церкви направо. Монах, брат Серафим, что шёл рядом:

— Налево надобно.

— Так ведь направо трапезная.

— Там старая была. Давно выстроили новую.

— Не худо живёте.

— С божьей помощью, — смиренно ответил монах.

— Поди, и сами не плошаете.

Смолчал монах.

В трапезной, где вкушали еду и питие монахи, было сейчас всего три человека. Облокотись о стол, проворно работал ложкой попутчик деда Макария и Ивы. Ему прислуживал монах с заплывшими от жира, поросячьими глазками. Да поодаль стоял келарь Савва.

Дед Макарий с Ивой переступили порог — оборвался разговор.

Все трое уставились на вошедших.

— С чем пожаловал в монастырь, раб божий Макарий? — спросил келарь.

— Жить осталось недолго. Хочу последний раз поглядеть на свою работу.

— Другого дела в монастыре нет?

Впились дедовы пальцы в плечо Иве.

— Донесли?

— Свет не без добрых людей…

— Он, что ли, добрый? — мотнул дед бородой в сторону недавнего своего попутчика, которого в полутьме трапезной видеть не видел, а слышал.

— Что ты? — притворно удивился племяш Василия Гольцева. — Я тебя впервой на дороге встретил.

— Старика — в угловую башню! — приказал келарь жирному монаху. — И чтобы ни одна живая душа о нём не знала. Так и брату, что в воротах стоял, передай.

— Не тронь! — с угрозой сказал Ива и, сжав кулаки, стал между дедом и монахом.

— Ой, испугал! — затрясся монах от хохота.

— Не торопись, Ива, — сказал дед Макарий, — всему свой час.

Увёл деда монах.

Келарь к себе Иву пальцем поманил и спросил спокойно, вроде дружелюбно даже:

— К кому старик Макарий шёл в монастырь?

— Не знаю, — ответил Ива. Однако не вытерпел и добавил: — А кабы и знал, всё одно не сказал.

— Пусть будет по-твоему. — Тонкие губы келаря тронула усмешка.

Вернулся жирный монах. Келарь ему:

— Мальчонку в сторожевую башню, вниз…

Ухмыльнулся жирный монах:

— Понятно. — Иве кулаком по шее. — Шевелись!

— Не торопись, брат Амвросий, — остановил келарь. — Верно сказал старик: всему свой час…

Проскрипел ржавым железным нутром замок. Стихли шаги за дверью.

Ива потёр шею. Не утерпел-таки жирный Амвросий. Дал на прощание крепкую затрещину.

Темно. Сыро. Пахнет плесенью.

Выставил Ива вперёд руки, пошёл, осторожно ступая. Ровно слепой. Про деда Макария подумал: худо плохо видеть-то.

Упёрся руками в скользкую стенку. Обошёл свою темницу. Невелика. Шагов по семь каждая стенка. Пусто. В одном углу — солома. Посерёдке вроде палки набросаны. Ощупал — не понял, что бы то могло быть.

Лёг на прелую солому. Под голову положил кулак.

Полезли в голову невесёлые мысли. Вот тебе и оружие… Едва с дедом Макарием переступили монастырские ворота — и прямёхонько в подземелье. Вспомнил дорожного попутчика. Ух, злыдень! Выйти только из башни, уж тогда бы Ива с ним посчитался. Только как выйти? Крепки каменные стены, дверь окована железом. Разве что келарь с Амвросием сами выпустят. А выпустят ли? Вдруг оставят тут на веки вечные, до самой смерти, что тогда?

Подать бы весточку неведомому иконописцу Игнатию, про которого сказывал дед Макарии. Может, чем и помог бы. Так где он, этот Игнатий, и как известить его о беде?

Решил Ива: утро вечера мудренее. Надо спать. Повернулся на другой бок, закрыл глаза. И стал тут подкрадываться к Иве страх. Уснуть хочет Ива, а не может.