— Перед самой эвакуацией города ко мне явился человек и приказал каждое пятнадцатое число в продолжение двух лет быть в двадцать минут пятого на улице Елижбеты. Он мне и дал пароль.

— В продолжение двух лет! Как видите, я не заставил вас ждать так долго. Вы должны ценить мою вежливость и относиться ко мне хорошо.

В последних словах Дасько прозвучала открытая угроза. Хотя Кундюк понял и оценил эту угрозу, он сделал вид, что ничего не заметил и посчитал слова Дасько шуткой. Кундюк даже засмеялся. Смех у него был хриплый, невесёлый, короткий.

— Пройдёмте в столовую.

Эта комната была довольно светлой и широкой, но казалась тесной из-за большого количества мебели. В центре стоял накрытый кружевной скатертью овальный обеденный стол, на нём лежала большая раковина-пепельница и полинявший бархатный альбом для фотографий. Чуть ли не половину комнаты занимал широкий клеёнчатый диван со спинкой. Обивка дивана порвалась, из спинки вылезал волос и куски мочалки. Справа от дверей выстроилось несколько кресел, маленький круглый столик, опять-таки с бархатным альбомом, кушетка, покрытая небольшим ковриком украинской работы, вышитыми гарусом подушками, пыльными пуфиками. Впрочем, пыльными были не только пуфики. Когда уставший Дасько, не ожидая приглашения хозяина, опустился на заскрипевший диван, над ним поднялось целое облако пыли, такое густое, что Дасько чихнул.

Кундюк сел в кресло, вытянув свою длинную спину, положив длинные худые руки на колени, по привычке продолжая часто облизывать тонкие красные губы.

Дасько вынул папиросу и закурил. Синие кольца дыма потянулись вверх, цепляясь за стекляшки большой базарно-пёстрой люстры.

— Прежде всего давайте поговорим о том, где вы меня устроите, — сказал Дасько, ловко выпуская плотные кольца дыма. — Должен признаться, что люблю комфорт — это моя слабость, а у вас, кажется, не особенно...

Кундюк мысленно выругался. С каждым часом этот тип становился для него всё более ненавистным. Наглец, держится, как хозяин. Да, в сущности, он и есть хозяин Кундюка. Пора привыкнуть к такому обращению. Разве лучше вёл себя с Кундюком пан Матусяк-Зборовский из «двуйки»? А гестаповские шпики? Среди своих они были самой последней шушерой, а с Кундюком корчили из себя чуть ли не генералов. Вот и Дасько, явившийся неизвестно откуда, неизвестно, кто такой, хамит в доме Кундюка, И имеет на это право — право сильного. Захочет Дасько, и Кундюку придётся встретиться с вдовами тех, кого он послал на расстрел, смотреть в глаза выданных им и изувеченных в гестапо. Нет, что угодно, любое унижение, любая мерзость, только не это! Надо молчать и пусть Дасько делает, что хочет.

Кундюк глубоко вздохнул, облизал губы и, стараясь изобразить любезную улыбку, сказал:

— Мы вам отведём самую лучшую комнату, где раньше была гостиная.

— Там один выход или два?

— Два, два, — поспешно ответил Кундюк. — Прямо из гостиной можно попасть на кухню, а оттуда парадным ходом на улицу или чёрным — во двор. К нашему двору примыкает разбитый бомбой дом. Там очень легко скрыться.

— Это хорошо.

Оба замолчали. О чём им было ещё говорить?

Из кухни появилась Анеля. С плохо скрытым раздражением она ставила — швыряла — на стол приборы, хлеб, маслёнку, на дне которой осталось чуть-чуть масла.

— Где же ваши сыновья? — спросил Дасько.

— Я их отправил в деревню к родственникам.

— У вас есть родственники в селе? — оживился Дасько. — Как они живут?

— Плохо. В селе скоро будет колхоз. Тех, кто раньше считались первыми людьми, теперь и слушать не хотят. Зажиточному хозяину стало трудно.

— А ваши родственники из зажиточных? Куркули, как сейчас говорят? — съехидничал Дасько, пожимая плечами.

— Да, — хмуро мотнул головой Кундюк.

Остальная часть обеда прошла в молчании. Кундюк ел мало, облизывал свои тонкие губы, переглядывался с женой. Она молча катала по столу хлебные шарики. Один Дасько чувствовал себя неплохо. Он любил это ощущение — знать, что люди боятся тебя, зависят от тебя, хотя в душе их и клокочет ненависть.

Поев, Дасько встал, потянулся, не стесняясь присутствием женщины, и потребовал, чтобы Кундюк показал ему комнату.

Уже стемнело, и, прежде чем зажечь свет в гостиной, Кундюк опустил плотные шторы.

— Военное время, светомаскировка, — объяснил он. — А это очень кстати — никто из соседей не заметит вас вечером через окно.

Эта комната не отличалась убранством от других — та же теснота, то же нагромождение аляповатой дрянной мебели. Только диван здесь был без спинки и поновее, чем в столовой.

— Спать будете здесь, — показал Кундюк на диван. — Сейчас Анеля вам постелит.

Первым делом Дасько осмотрел двери — узкие, давно не крашеные. В каждой из них торчал ключ. Можно было запереться и снаружи и изнутри. Выйдя на кухню, Дасько проверил запоры. Они тоже казались надёжными. После этого он потушил свет и, осторожно приподняв штору, выглянул в окно.

Двор был маленький, заросший бурьяном. Одинокая яблоня раскинула над бурьяном свои ветви с уже начинающими опадать листьями. По ту сторону двора виднелись бесформенные развалины — кусок отрезанной, как ножом, стены, груда битого кирпича, искривлённые пожаром листы кровельного железа. В случае преследования стоило только перебежать двор, чтобы найти себе убежище среди обломков стен, или в подвале, безусловно сохранившемся благодаря прочному фундаменту.

Дасько удовлетворённо пожал плечами, опустил штору и снова зажёг свет.

— Квартирой я доволен, — сказал он Кундюку, всё время молча стоявшему за его спиной. — О делах мы поговорим завтра. Сейчас хочу вам напомнить только об одном, чтобы внести окончательную ясность в наши отношения. Как я уже успел заметить, моё присутствие особенно вас не восхищает. Но знайте: если вы выдадите меня, я выдам вас. Если вы попытаетесь подстроить мне какую-нибудь ловушку, или просто убить меня, то есть люди, которые всё равно выдадут вас и тем отомстят за меня. Вы в крепких руках, Кундюк, и самое умное, что вы можете сделать — это беспрекословно выполнять мои приказы. За это вас ждёт награда. Ну, поняли? — последние слова Дасько проговорил особенно чётко и раздельно, глядя в упор на Кундюка.

Кундюк хотел отвести взгляд и не мог. Из узких щёлок под нависшим лбом на него глядели глаза убийцы.

— Значит, поняли? — повторил Дасько. — Никаких фортелей.

— Вы напрасно говорите мне это, — притворяясь обиженным, сказал Кундюк. — Я всей душой готов бороться за Украину.

— Вот-вот, — засмеялся Дасько. — Правильно. Тем более, что об Украине ни вы, ни я никогда не думаем. Но за такие слова платят долларами, а доллар — очень хорошая монета, могу вам сказать по собственному опыту. А теперь — спать. Я устал.

За несколько дней до того, как на улице Елижбеты произошла встреча, оказавшая влияние на судьбы многих людей, капитан Ростислав Дрига выписался из госпиталя.

Капитан ждал выписки с нетерпением. В бою под Кленовом осколок снаряда противотанковой пушки надолго приковал Дригу к больничной койке. Полк ушёл дальше. Товарищи писали, что скоро конец войне и Дриге надо торопиться выздоравливать, если он вместе с ними хочет попасть в Берлин.

Капитан тяжело переживал вынужденное бездействие. Это было его четвёртое ранение за войну, но сейчас, когда приближалась заветная цель — победа, казалось особенно обидным оставаться далеко в тылу, проводить дни в чтении, беседах.

Время текло необычно медленно, неторопливо — от завтрака — к обеду, от обеда — к ужину. В перерывах между этими нехитрыми занятиями Дрига вспоминал товарищей, строил предположения — присвоили или нет полку звание гвардейского (слухи об этом были в штабе дивизии, еще когда подходили к Кленову), гадал, что сейчас делают полковые друзья, с которыми так сжился Ростислав за боевые годы.

Мысли о товарищах настраивали на лирический лад. Дрига даже попытался писать стихи, однако ничего не получилось. Тогда он перешёл на прозу — на повесть о своей жизни.