В последний черед вышли на поле старчины, котором было уже под век . Вышли степенно, не торопясь, как молодые парубки-петушки, не хорохорясь, как их отцы и старшие братья. Стали плечом к плечу со своими потомками и взмахнули руками - словно косой прошлись. Древняя магия крылась в том движении: не прикасаясь, почти лениво, раскидывали они соперников. Такого умения только опытные, настоящие вои-витязи и могли достичь.

А что же женщины?

Не остались и они равнодушными: ведь с древнейших времен иные из жен сопровождали мужей на поле брани. Помогали мужам своей неведомой женской магией.

И сейчас глубоко дышали матери, жены, сестры, следя за боем. Сжимались их пальцы на воротах сорочек. Глаза смотрели на бьющихся, но словно видели они не то что происходило сейчас перед ними, а зрилось им сквозь тьму времен и вставали перед ними предки, в боях погибшие, слышались отголоски былых сражений. И лилась, лилась их премудрость древняя, женская сила отчаянной любовью и верой поддерживающая и охраняющая ненаглядных.

В том и был секрет родовой силы и непобедимости: не было в ней чужих и лишних, все были своими - родными и близкими. И действо это не было только делом воинов, но являлось сакральным выражением всего родового единения, его воли и правды РОДа (сородичей), РОДа Небесного(предков) и РОДа - Всевышнего Бога.

Но вдруг остановилась, замерла музыка. И тут же, подчиняясь ей, распалось и воинство. Натужно вздыхая, оглядывались недавние противники в поисках виновника, неуберегшегося от рокового кровавого удара, встряхивали густыми кудрями, прогоняя остатки наваждения. Послышались смешки, улыбки озарили суровые лица. Крепко жали мужчины друг другу руки в знак мира и согласия, потому как нечего им было делить, не бывало в роду неразрешенных свар и затаенных обид.

Но женщины еще не пришли в себя. Поднялась со своего места большуха, раскинула широко руки-крылья и поплыла на круг, словно лебедушка.

Высокая, дородная, могучая, подстать мужу. Она могла одним движением бровей осадить не в меру разгулявшихся паробков, да и мужатым спуску не давала. Но сейчас в ней вдруг проступила и девичья грациозность, и легкая невесомая поступь, словно и не было за ее плечами долгих лет и тяжкого труда. Невероятная внутренняя красота вдруг озарила ее лицо, сделав неописуемо красивой - женщиной-богиней, берегиней, хранительницей очага, озаряющей мир светом духовности, доброты и любви, высшим одухотворенным началом самой жизни.

Выйдя в круг, она вдруг заголосила, застонала, высоким грудным голосом, словно раненая важенка, а в глазах плескалась, раздавалась вширь и ввысь мука смертная, тоска беспредельная:

- Вы сыграйте разливного, для сердечка ретивого!

Музыканты молчали, давая большухе выкричаться в долгой, тягучей как кручинушка запевке. Но когда она замолчала, грохнули во всю мощь, стремительный и жаркий проигрыш, словно отвечая на ее сердечную боль. А большуха запрокинув голову, как будто слова певчего страдания теснясь и толкаясь, рвались из глубин ее охрипшей от боли души, пропела следующие строки:

- Прощай, лес, прощай орешник, прощай птица-пересмешник! Занесла меня Недоля на чужое страдать поле!

И снова музыка поглотила, растворила в себе женское горе и печаль, выплеснувшуюся протяжным криком-плачем.

И неслась, разливалась широким половодьем та песня-страдание вперемежку с лихой музыкой над лесом и рекой, над неведомой, необжитой еще сторонушкой.

Ставр сидел под навесом и сосредоточенно точил лезвие топора.

- Пань, а Пань, - позвал он жену, - собери-ка мне к утру чего-нето в котомку. В бор схожу, погляжу на лес.

- Чегой-то в такую пору отправиться решил? - спросила удивленно большуха, выглянув из-за печи, сложенной тут же под навесом. - Не время еще строевой-то лес метить, туда и опосля сходить успеется. И другой работы вон, почитай, делать не переделать-то.

- Вот и нечего мне людей от дела отрывать. С пожней покончили, слава Перуну, дождей мало было, землянки сообща выкопали, хоромы для богов возвели, а с утра и за раскорчевку поля мужики возьмутся. Я уж распорядился.

- Люди на работу, а ты в лес? - еще больше удивилась большуха.

Не бывало такого прежде, чтобы ее муж от работы бегал.

Ставр сурово взглянул на жену из-под кустистых бровей, и она примолкла: знать была у большака причина в лес одному отправиться.

- Огненный Волхв скоро, Панюшка, - примирительно проговорил Ставр.

И большуха понурилась: как же сама-то не додумалась? Закружилась с заботами бабьими. Их шестеро сыновей давно уж семьями обзавелись, своих детишек пестуют. А ведь скоро матерям помоложе сыновей в лес отправлять - первое мужское посвящение на этом месте. Вот и пойдет ее Ставр лес оглядывать. Там предстояло жить парням почти год, учиться мужскому делу, становиться взрослыми.

Все верно - необходимо было большаку уже сейчас о мужском доме позаботиться: место подходящее выбрать, чтобы не далеко и не близко от селища стоял. Но в лесу глухом, труднопроходимом - потому как никто из посторонних не должен был видеть, что там происходит. То дело мужское - тайное.

- Не ходил бы один, СтАврушка, кого-нито с собой возьми. Вот хоть бы и Воилу.

- Воило сам с утра в лес пойдет: охотники хотят вепрятины добыть, они тут усмотрели выводок большой, если сейчас не озаботиться, потом потраву полям устроить могут. В этот год, сама знаешь, каравай-то из жита не высок будет. Ужо хоть мяском богов отблагодарить и то дело.

Вздохнула большуха: что правда, то правда - на праздничном столе разве что один житный каравай и будет. Никак не спрятаться за ним ее богатырскому мужу. Но что уж тут поделаешь - не на этот так на будущий год от души отблагодарят они Макошь, да Овсеня щедрыми житными караваями. Напекут целую гору, чтобы не только ее Ставр, но все мужики за ними схорониться смогли. А в этом году будут у них караваи на Овсень День из просянки с рогозом не хуже пшеничного.

Одно хорошо: сберегли зерновой запас жита и то славно. Не потравили в долгой дороге, не съели, так нече и богов гневить.

Зима-то по всем приметам должна стоять теплая - вон на рябине и березе листья еще не пожелтели совсем, да и куры линять начали: перезимуют родичи уж как-нибудь. К тому же успели бабы да девки к зиме достаточно дикого зерна из шелковицы, и костреца с ежовником заготовить - будут люди зимой и с кашей, и с хлебом. И съедобных корневищ насушили немало, а заморозки придут, так рогоза и кувшинок насушат под потолками, да наквасят в бочках-долбленках дубовых - кто не лениться, тот никогда с голоду не сгинет.

Маслица вот из дикого льна и желтушника заготовить надобно поболее, чтобы зимой моченую черемшу, маринованный рогоз, да квашеную лебеду заправлять.

Большуха возилась у печи, раскатывая тонкие лепешки из дикой просянки, и все вздыхала, погруженная в свои бабьи думы: на сей день и другое ее заботило: не чувствовала она присутствия Яги и ведьм богини Мары - кикимор.

Не заплутали бы в дороге-то, не сгинули, а то без них как же?

Кто же проведет парней и девушек из Яви в Навь, как не Яга - хранительница границ между мирами живых и мертвых? Кто встретит их на границе леса, чтобы отвести к Яге, как не кикиморы? И кто потом вернет их к живым, повзрослевшими, обновленными? Без них никак нельзя. Но молчали, не показывались пока рогатые ведьмы рода - кикиморы.

Да и вещуний Рожаниц - матери Лады и ее дочери Лели - еще не было. А праздник Рожаниц уже не за горами - всего пара седьмиц-то и осталось.

Это волхв шел вместе с родом, защищая и оберегая его своими сильными мужскими чарами, а Яга с кикиморами и ведуньи Рожаниц шли каждый своим путем, тайным, людям смертным неведомым. Но по всему уж должны были добраться до места.

Все чаще вглядывалась большуха по вечерам в лес, все старательней прислушивалась к его шорохам и скрипам, но он молчал, не отвечал на ее старания. Не отзывалась пока Яга и на бессловесный призыв большухи, не показывалась из лесу темной тенью.