А она называла сержанта по имени-отчеству — Петром Федотовичем.

Петр Федотович натянул сапоги, пристукнул каблуками и признался, словно по секрету:

— Грешен человек — люблю поспать, хотя это и смерть для молодого человека. А все потому, что во сне вижу мирную жизнь и с Марусенькой своей раз говариваю, поцеловала она меня в левую щечку и исчезла. Хорошая она у меня тетка.

Когда бы ни приходил сержант, он каждый раз вспоминал о доме.

Мы уже знали, что жена его Марусенька шибко чистоту любит: то потолок скребет, то пол скоблит, чтоб доски были желтые и пахли сосной; знали, что дочь сержанта, Наденька, — баловница, в этом году первый раз пошла в школу, и он хотел бы посмотреть, как она за партой сидит, а три сына его воюют на разных фронтах, а от одного из них уже давно нет известий.

Задумается, бывало, сержант, нахмурит свои густые выгоревшие на солнце брови, а потом улыбнется так, что, кажется, и нос у него смеется.

— Кончится война, заявлюсь домой, войду и скажу: а кто тут живой, встречайте!

Недаром бойцы, приходившие к нам в блиндаж, называли сержанта кто «отцом», кто «батей», а кто просто «товарищ парторг».

Хороший был он человек, добрый, и нас, детей, любил. Только было мне удивительно, почему он усы не отрастил. Вот сказал он: «Вернемся домой, замычит корова, шарахаться будет с непривычки», — и покрутил бы ус. Такому человеку усы просто необходимы. А он без них обходился и скучать никому не давал. Как скажет: «Воевать так воевать! Голову высоко держать и грудь вперед!» На левой стороне гимнастерки он носил серебряную медаль «За отвагу». Натянет он свою скомканную пилоточку на голову, а каску за ремешок возьмет и говорит всем на прощание:

— Довольно болтовней заниматься, пора и воевать. Стар я стал, попадать не стал. Но все-таки больше туда, чем мимо.

Когда долго не приходил сержант, Александра Павловна сама его навещала, относила ему воду и всем нам от него по очереди поклоны передавала.

Она рассказывала, что лежит он со своими людьми совсем недалеко от нас, у самой лощинки, и ружье свое противотанковое, длинное-предлинное, укрыл среди бревен и кирпича.

Наступило еще одно дымное утро.

Как всегда, фашистский разведчик «Фокке-Вульф», всем известная «рама», или, как говорили тогда, «костыль-горбыль-кривая нога», появился над нами. Вот уж кого легко было распознать! Он не летал, а именно плыл в воздухе. В «раму» били наши бойцы кто из чего мог; иногда она забиралась в высоту, а чаще опускалась и обстреливала из пулеметов наши окопы.

К этому мы уже привыкли, как и к тому, что начинался день и солнце скрывалось за тучами пыли и дыма.

Все мы закоптились, пропахли чем-то жженым, удушливым. Пули и осколки взметали черную высохшую землю. Отрывисто трещали вражеские автоматы. Им в ответ стрекотали наши пулеметы. И так целый день над нами хлестали пули, с диким ревом и свистом летели тошнотворные мины.

Как начнут они грохотать то спереди, то сзади — значит, сам Гитлер залаял и заквакал.

Голова становилась тяжелой-претяжелой, как будто кто коловоротом сверлит или заколачивает в голову гвозди.

Я научился тогда все это не слушать. Ватой уши не затыкал, а просто о чем-нибудь своем старался думать. Так легче было отогнать от себя весь этот вой. Одни звуки заглушали другие; кроме того, я знал, что страшны не громкие пули, а те, которые кусают исподтишка — и не услышишь, как зацепят.

Вдруг глухо загудели фашистские танки, стало очень страшно. Только тут я понял, как близко гитлеровцы. Ведь мы хорошо знали, как движутся танки. Если они загудели…

… Медленно тянулось время. На нас шел чужой, глухой скрежет.

Александра Павловна была с нами в блиндаже.

Фекла Егоровна молча поглядывала на свою подругу, точно ждала, что же она теперь ей скажет.

А Александра Павловна почему-то обернулась ко мне и спросила:

— Мурашки бегают?

Я кивнул и подумал: «Неужели их танки придут сюда?»

Все мы тогда, кроме Павлика, думали об этом. Александра Павловна уже не журила Феклу за трусость, за беспокойство, а сама сказала:

— Раньше боялась: стану уродом — как буду жить среди своих, а теперь поняла: лучше уродом со своими, чем красавицей у чужих. На все готова, лишь бы к ним с детьми не попасться.

А «они» были от нас так близко.

— Отвяжись, худая жизнь! — сказала Александра Павловна и обняла Феклу Егоровну.

Девчонки вцепились им в юбки, а Вовка пробурчал:

— А граната на что! — и опустил руку в карман. Он стал у самой двери. Все молчали, а Александра Павловна прислушалась и сказала:

— Слышите, бас. Громче всех. Это, должно быть, Петр Федотович бьет из своего «Шаляпина».

Вовка выбежал из блиндажа, а через несколько минут вернулся такой радостный и закричал:

— Подбили, подбили наши их танк! Сам видел, как он завертелся!

Все так же не умолкали пушки, гавкали минометы, шипели наши тяжелые снаряды; в блиндаж сочился смрадный, едкий чад, но в доносившемся гуле уже не было скрежета танков.

… Через несколько часов в блиндаже показался наш бронебойщик. Каска на голове, пилотку же держал в руке. Капли пота стекали по его лицу.

— Жарко! — сказал нам не сразу Петр Федотович. — Урал не посрамили! Только орудие мое сильно накалилось. Подбили мы два танка, а другие «черные связки» назад повернули. Идолы, помощника моего ранили. Остался я без «второго номера». Всегда его помнить буду.

Сержант снял гимнастерку и протянул ее Фекле Егоровне:

— Залатай, прошу!

Он жадно пил воду, но, не допив кружку, медленно вылил остатки себе на голову; потом повернул голову направо, налево и сказал, задумавшись:

— Раз она круглая, должна вертеться. И земля вертится.

С каждым днем становилось тревожней.

Отгонят наши противника за железнодорожную насыпь, продвинутся вперед на несколько метров — Александра Павловна Феклу Егоровну подбадривает:

— Разве можно унывать в такое время!

Отобьют фашисты наши атаки, потеснят со ската — Александра Павловна сама не своя.

Она знала каждый кустик, каждую ямку вокруг бугра.

Идет бой, Александры Павловны нет в блиндаже. Она с Вовкой и связистам помогала и боеприпасы таскала. А когда их не хватало, собирала у убитых гранаты и подносила бойцам.

Как только она их не называла: и сметливыми и удалыми, особенно моряков, которые на суше дрались!

— Бравый народ! Любо-дорого посмотреть!

Заводских хвалила за хватку, а про пехотинцев говорила, что «нет нигде лучше их, ни в мире, ни в Сибири». Придет Александра Павловна в блиндаж усталая, бледная, с запавшими глазами, урвет часок-другой для сна и снова обратно.

— Хоть нос в крови и злости полны кости, а держусь, раз надо, — говорила она.

Сквозь неумолкаемый грохот нескончаемого боя мы уже слышали и наши танки. Они шли мимо нас на бугор.

Фекла Егоровна ко всему привыкла, только не к лязгу танков. Все мерещилось ей, что Вовка попадет под гусеницы. Когда Вовку посадили в танк, чтобы он указал дорогу, Фекла Егоровна закрыла лицо руками.

Вовка вскоре вернулся.

— Что нам, бурлакам! — сказал он, появившись в блиндаже.

… Александра Павловна из нашего танка, подбитого гитлеровцами, вытащила обожженных танкистов, сама приползла вся в крови, почерневшая, опаленная, глаза мутные. Сразу было видно, что ей тяжело. В блиндаже расступились, и Александра Павловна упала животом на койку.

Фекла Егоровна не знала, как помочь подруге. Всю ее ощупала. Нигде ни царапины. Должно быть, сильно оглушило ее или надорвалась. Она только пожаловалась, что все в ее глазах расплывается, терпкий запах пороха стал ей невмоготу.

Фекла Егоровна раскрыла дверь. Александра Павловна попросила закрыть. Только закрыли дверь, опять просит открыть.

Александру Павловну все окопники и тыловики знали и крепко уважали. Из штаба батальона пришли ее проведать, а потом и врач военный появился. Выслушал ее трубочкой, как маленькую, и сказал: