Я понял — она глухонемая.

— Бабушка, может, пить хочешь? Я принесу, — крикнул я очень громко.

Но она и на это ничего не ответила.

Землянка была еще не готова. Александра Павлов-па и Вовка собирали вокруг доски, подкатили бревно; когда же стемнело, отправились к нашему блиндажу забрать оставленные вещи.

Фекла Егоровна не отходила от детей — то одеяло поправит, то сядет так, чтобы загородить собой ветер.

Я лег на стеганку и ею же завернулся…

Должно быть, спал некрепко, потому что сразу же проснулся, когда почувствовал — кто-то погладил меня по голове и очень негромко сказал:

— А волосы уже отросли. Какой знакомый голос!

Я вскочил и увидел высокую глухонемую старуху. Заглянул ей в глаза. Не помня себя, я схватил ее за руку. Теперь я знал все. Это ее голос, ее глаза, ее рука — большая, шершавая. Я прижался к ней, к моей Шуре. А она что-то забормотала. Я гладил ее руку. И снова услышал такой знакомый голос:

— Хороший мой.

Как же она так состарилась? Она накинула мне на плечи стеганку и потащила за собой. Но только мы отошли на несколько шагов, как Шура остановилась и сказала:

— Видишь, какая я стала.

— Тетя Шура, разве можно так скоро стать бабушкой? А морщин у тебя сколько!

— Все лицо в морщинах. Недаром беззубая! Слушай, Геночка, не расставайся с этими людьми, а мы снова увидимся. Иди на свое место и никому ни слова. Как я рада, что тебя повидала! А мне туда! — Шура подняла крыло своего балахона и показала в сторону нашего блиндажа.

Она чуть согнулась и ушла, не оглядываясь.

Я не сразу опомнился. Что же я стою? Так ждал Шуру, а теперь опять ничего не известно! Но ведь здесь же Фекла Егоровна, Вовка, Александра Павловна. Как же мне уйти от них? А вот так просто и уйти, туда, за Шурой. Она обещала найти Олю. Она никогда не говорила мне, что я маленький. С ней не страшно.

Все это пронеслось разом, а я уже шел за ней.

Вспыхнули ракеты, вначале красная, потом зеленая. Гаркнули мины. Шура легла. А я, не теряя времени, подбежал к ней совсем близко.

Теперь мы снова вместе. Она услышала мой топот, обернулась и сказала:

— Гена, вернись!

— Шура, возьми меня с собой. Она не хотела, чтобы я к ней приблизился, стала очень строгой, а потом воскликнула:

— Меня бить надо за то, что я подошла к тебе.

— Не надо бить.

— А если с тобой что случится?

— Ничего со мной не будет, — сказал я твердо, повторив слова Александры Павловны.

— Гена, вернись! — снова сказала Шура.

А я вместо того, чтобы послушаться, подбежал к ней и схватил за черный балахон.

Не отпущу. Она не отгонит меня камнями. Мама взяла бы меня с собой. Я слыхал, что у людей бывает разрыв сердца. Сердце так билось, что я решил — сейчас оно лопнет. Я уже закрыл глаза. И в это мгновение услыхал Шурин голос:

— Открой глаза. Дай я посмотрю, Гена, какие они у тебя. Так слушай же хорошенько. Я говорю с тобой от имени командования. Такой бабушке, как я, нужен такой внучек, как ты. Забудь о том, что звал меня Шурой. Я стала старухой, чтобы меня не узнавали. Ведь многие меня в городе знают. А на старух немцы не смотрят. Я уже была там без маскарада, проходу не дают, еле выбралась. И ни о чем больше не спрашивай. Ладно, беру тебя в помощники.

Я готов был идти за Шурой хоть на край света, не отстану от нее никогда, никогда, хотя она так быстро и крупно шагает.

До сих пор благодарен я Шуре за ее доверие. Теперь-то я знаю, что она тогда не имела права никому открываться. Но что ей было делать, когда я узнал ее?

И она снова протянула мне свою руку, так напоминавшую мне большую, загрубевшую руку отца.

— Я твоя бабушка Наталья. Забудь мое настоящее имя. Я Наталья Антоновна, а ты мой внучек, мы идем в город мамку искать.

— А может быть, Олю?

— Мамку и Олю, — ответила Шура. — Раз так, давай, постреленок, поцелуемся!

Я не знал, кого я целовал — Шуру ли, бабушку ли Наталью, но, когда я снова зашагал со своей спутницей, я чувствовал, что папа и мама довольны мною и желают нам большой удачи.

Мы проползли через полотно железной дороги, потом долго лежали. Еще ползли и забрались в воронку, пахнувшую порохом и дымом.

Все более и более светлело. Сияние ракет стало совсем бледным, и в мутном небе потускнели черточки трассирующих пуль.

Когда стало совсем светло, мы вылезли из воронки. Шура поправила панамку на голове, сморщила лицо и не спеша, молча пошла вперед совсем незнакомой мне походкой.

… Мы вышли через пустырь к разрушенному дому. У его ворот я увидел вооруженных людей, одетых в зелено-пепельные шинели.

Они разговаривали на незнакомом мне языке.

В первый раз я увидел перед собой захватчиков.

Они не обратили на нас никакого внимания.

Мы шли по разрушенной сталинградской улице. Моя бабушка Наталья Антоновна чуть наклонилась и сказала мне прямо в ухо:

— Перешли линию фронта!

Я не узнавал своего города. По его мостовым сновали враги. Они расчищали проходы, несли бревна и столбы, стояли на посту, чувствовали себя очень свободно, будто не мы, а они здесь всегда жили.

Над нами тянулся бросающийся в глаза красный провод.

Раньше я видел фашистов только на плакатах и хорошо представлял самого главного из них — с маленькими усиками и прядью волос, спускающейся на низкий лоб. У него длинные, загребущие руки и кричащий рот, как у гиены в зоологическом саду, на которую я всегда смотрел с отвращением.

Это он дал своим солдатам автоматы и карабины, а через плечи перекинул железные ленты с патронами.

Вначале я удивился — почему на них все трофейное. Сразу не сообразил, что им-то оно не трофейное, а свое.

А что, если они сейчас схватят меня и Шуру и начнут пытать?

Беспокойство перемешивалось с чувством любопытства. Мне казалось, что все это я разглядываю через полевой бинокль.

За плечами у солдат, как у школьников, висели большие желтые ранцы. Болтались тесаки. Сапоги коротенькие, на толстой подошве с шипами. И френчи короткие, с аккуратно вшитыми хлястиками.

Даже зло взяло — сколько среди них было чисто одетых, холеных и гладко выбритых. Они щурились от солнца, протирали очки, чистили зубы, прикладываясь к фляжкам, обтянутым сукном; потягивались, выходя из блиндажей, и громко приветствовали друг друга.

Шура не обращала внимания на гитлеровских солдат. Она шла прямо. Несколько раз нас окликали. Но какое дело до этих окриков глухой старухе, которая задыхалась, кряхтела и кашляла.

Шура шла все дальше, будто никого и ничего не замечала.

Иногда мне казалось, что вот-вот она наткнется на часовых. Один из них даже посторонился.

А Шура шла все дальше, будто никого и ничего не замечала. Она смотрела на встречных большими немигающими глазами.

Мы шли к садику. Только Шура вступила на дорожку, как гитлеровец, в накинутой на плечи пятнистой накидке, преградил нам путь. Шура хотела обойти его, сделала шаг по выгоревшему газону. Солдат что-то закричал громким голосом.

Шура остановилась, посмотрела на крикуна и зашептала.

Когда мы проходили через площадь, у развалин гостиницы увидели ровные ряды свежеоструганных деревянных крестов.

На этом кладбище были похоронены убитые немцы.

Тут же, на земле, лежали люди в нашей родной красноармейской форме. Гитлеровцы запрещали их хоронить.

Все больше попадалось вражеских солдат. Они несли полные котелки, боясь расплескать какую-то жижу. Некоторые прижимали к своей груди огромные арбузы.

Шура засмеялась, а потом сразу же заплакала. Трудно было понять — плачет ли она или смеется. Я никогда не видел, чтобы человек делал это одновременно.

На мою «бабушку» смотрели с удивлением и даже боязнью.

На набережной Шура устало опустилась на большой камень. Она стала вынимать из-за пазухи какие-то тряпочки, моточки, ленточки; разложила свои богатства на коленях, долго разглядывала, а потом принялась перебирать. Будто уж очень она углубилась в это занятие.