Я посмотрел на нее, она — на меня.

Мы узнали друг друга. В первую минуту я не мог произнести ни слова. Это была Галя Олейник, Валина сестра. Она крепко стиснула мою руку.

Галя, оказывается, уже все знала и приехала в детдом вместе с Капитолиной Ивановной, которую по делам вызывали в Сталинград, в облоно.

В день приезда Гали мы пошли на кладбище. Галя тихо стояла у голубого обелиска. Все молчали.

Неожиданно раздался голос няни Дуси. Я даже вздрогнул.

— Слышишь, девонька, сестра пришла!

Поворотом головы и взглядом Галя остановила няню. В ее глазах я не увидел и слезинки. Она смотрела вдаль горящим взглядом, густобровая, сдержанная, сильная… В своей странной одежде она казалась мне неутомимым ходоком, кругосветной путешественницей. Но вот кончился ее долгий путь. Она стояла рядом со мной, плотно сжав губы.

Вдруг она сделала шаг и опустила голову на грудь няни Дуси. Няня растерялась. Она гладила Галю по черным волосам.

Мы пошли к выходу.

Капитолина Ивановна предложила Галине Олейник работать у нас в детдоме. Галя согласилась.

Как изменилась Галя, когда сняла с себя все чужое!

Теперь она стала такой понятной и знакомой! Мне очень хотелось узнать, что случилось с ней после того, как мы расстались.

Но Галя не сразу об этом рассказала. Нашей группе не везло с воспитательницами, они часто менялись. Одна, как узнала, что освобожден ее родной город, быстро собралась в путь; другая совсем недолго у нас побыла — вышла замуж за гвардии лейтенанта и уехала вслед за ним на фронт.

Теперь Галя стала воспитательницей нашей группы. Я почувствовал себя так, точно и меня, неизвестно за какие заслуги, «повысили в чине». Может быть, именно потому, чтобы я не возгордился, Галя была ко мне особенно требовательной и всегда давала мне множество поручений.

Вначале мне было трудно привыкнуть называть ее Галиной Ивановной. А когда мы оставались вдвоем, я, как и прежде, называл ее Галей.

Как-то в воскресный вечер мы с Галей, Сережей и Олей были в гостях у Светланы Викторовны.

Пили чай из самовара, с вареньем из терна и вспоминали, как летом собирали терн в лесу и колючки кололи нам руки. Мы пили горячий чай, а на улице февральский ветер заметал снежную пыль.

По радио передавали, что Сталинград готовится отметить третью годовщину со дня разгрома фашистских войск.

Мы ели пирог и слушали музыку. А когда кончилась передача, Галя начала рассказывать о том, как привезли ее на окраину Берлина в бараки, обнесенные четырьмя рядами колючей проволоки. Там долго осматривали ее богатые немцы, заставляли открывать рот, изгибаться, поворачиваться кругом. Ее купила маленькая толстая немка, жена генерала.

Хозяйка жила в особняке. Она поместила Галю в длинной, узкой комнате за кухней.

В первый же день Галя вымыла гору грязной посуды, перетрясла все ковры и убрала семь комнат.

Генеральша на хлеборезке отрезала тоненький кусочек хлеба и кинула ей, пододвинула миску с какой-то коричневой жидкостью…

Хозяйке не нравилось, как Галя стелила скатерть, как раскладывала ложки. А дети ее были капризны и, чуть что, подставляли свои кулаки прямо Гале в лицо.

Особенно донимал Галю хозяйский сын. Он ходил в черной форме с блестящими аксельбантами, перекинутыми через плечо. Он состоял в организации маленьких фашистов «Гитлер-югенд».

Этот «гитлер-югенд» часто кидал в Галю свои ботинки, смеялся и противно фыркал: «Фи, фи». Иногда он вдруг начинал кричать: «Ура! Ура! Галя, Галя, твой рус-солдат валит в штаны!»

У нас горели глаза. Эх, схватить бы нам его за эти аксельбанты!

Галя рассказала, как ее хозяйке принесли извещение о том, что на Восточном фронте погиб ее брат. Хозяйка прибежала на кухню, схватила с плиты кастрюлю и плеснула кипятком Гале в лицо…

Муж хозяйки, генерал, воевал на Восточном фронте. Галя каждый день убирала его кабинет. На одной стене в позолоченной раме висел портрет длинноухого и надменного владельца кабинета; напротив же, тоже в раме, висел портрет его любимой собаки.

Галя рассказала о том, как в 1943 году начались сильные бомбардировки Берлина. Самолеты летели низко над крышами; грохот моторов и взрывов потрясал даже стены глубоких подвалов.

После налета советских самолетов Галя вышла из бомбоубежища. Она обрадовалась, увидев берлинские дома, объятые пламенем.

Все чаще и чаще она слышала, как генеральша и ее гости стали произносить слово «Сталинград».

Вскоре в Берлине был объявлен шестидневный траур. Немцы ходили злые и мрачные, с черными повязками на рукавах пальто. А Галя радовалась: выстоял и победил Сталинград!

Генеральшу часто навещали военные. «Откуда ты?» — спрашивали они Галю. А она им гордо отвечала: «Из Сталинграда!»

— Если бы вы видели, как перекашивались их морды! — сказала Галя. — Живьем проглотить хотели.

Тут Оля не выдержала, соскочила со стула и, подпрыгнув, бросилась обнимать Галю. Она забралась к ней на колени, обвила ее шею руками и, не отпуская от себя, повторяла:

— Еще, еще рассказывай!

Война кончилась, а у нас в детдоме стало беспокойней. Каждый ждал каких-то перемен в своей судьбе.

Все чаще приезжали отцы и матери. На наших глазах происходили незабываемые встречи.

А некоторые уезжали ни с чем; в списках облоно была большая путаница, в них значились и те, кто всего несколько дней прожил в нашем детдоме, а потом был отправлен дальше. В бумагах терялись следы, зато в жизни возникали неожиданные встречи, совпадения и догадки.

Приедет кто, а сердце не на месте: а может быть, это приехали за мной, а может быть, это мне привалило такое счастье?

Как-то у нас в городке на несколько дней остановились цыгане. Начали цыганки ходить из дома в дом, предлагали погадать. Им рассказали, что в детдоме тоже маленькая цыганка живет.

И мы говорили Земфире:

— Вот и за тобой приехали!

Она очень испугалась, раньше была такая веселенькая, а теперь притихла; боялась нос высунуть.

А откуда вы знаете, что я цыганка? Это кто-то меня ударил палочкой, вот я и почернела.

Если бы ты была не цыганка, ты бы так плясать и петь не умела, — говорили мы ей.

Однажды цыгане толпой подошли к детдому.

Как узнала об этом Земфира, схватила тетю Фешо за юбку и спряталась.

Мы выбежали во двор на цыган посмотреть.

Хотели они в корпус зайти, но сторож их не пустил. Больше всех шумела старая цыганка:

— Отдайте нам нашу девочку! Будет у нас жить, будут ей завидовать, монистами звенеть будет. Цыган цыгана никогда не обидит.

— Она вовсе не ваша, а наша, — возразил кто-то старой цыганке.

А она не унималась:

— Нехорошо птичку в неволе держать.

— У нас не неволя, а специальный детский дом, — спокойно объяснил сторож.

— У вас гнездышко, дорогой человек, умная головушка, но пора птенчику из гнездышка выпорхнуть; отвыкнет девочка от цыганской жизни. Послушай старую цыганку, будет тебе закуска, будет и выпивка.

Но сторож был неумолим. И мы решили в случае чего защитить Земфиру. Только после того, как Капитолина Ивановна вмешалась в этот разговор, цыгане нас оставили, а вскоре покинули городок.

Курчавая, смуглая наша Земфира опять стала непоседой и даже хвасталась:

— Если бы они схватили меня за руку, я бы все равно вывернулась и убежала.

Не удалось цыганам увезти Земфиру. Она уже не держалась за юбку тети Фени, которая называла своих девочек то «трещотками», то «притворами», не позволяла разбрасывать вещи, заставляла платья вешать на вешалки и говорила при этом:

— Смотри, девка, неряхой вырастешь!

Приехали к нам из Сталинграда муж и жена. Мы сразу поняли, что приехали они неспроста, а хотят кого-то из нас взять «в дети».

Каждый приезд «названых родителей» всех очень тревожил. На кого падет их выбор?

На звонкий голос Земфиры многие обращали внимание.