— Когда вы это кончите? Мне сегодня надо идти получать пенсию, — прохрипел он, безразлично оглядев комнату и задержавшись взглядом на календаре.

— Кончим скоро. Вот еще несколько вопросов. Так вы говорите, что ваш дом не посещал никто?

— Я этого не говорил. Я показывал: кроме соседки, которая по субботам мыла у меня полы, ко мне в дом не приходил никто, — слово в слово повторил Лисовский свои прошлые показания.

— А печь кто топил?

— Только я сам. И печь и керосинку. Лампы тоже зажигал я сам. Я один живу. Пенсия не позволяет держать прислугу, — усмехнулся он.

— А, черт! — выругался Трофимов, неосторожно вымазав пальцы чернилами. — Читайте и подписывайте, гражданин Лисовский. — Следователь прошел в угол кабинета за ширму, к умывальнику. Вскоре вышел, держа мокрые ладони с растопыренными пальцами перед собой. Почмокал потухшую папиросу. — Жди теперь, пока руки высохнут. Полотенце убрали. Попрошу вас, гражданин Лисовский, дайте мне прикурить. Спички вон на столе.

— Извольте, — Лисовский чиркнул спичку. — Отсырели. — Он чиркнул еще несколько раз и, наконец, поднес следователю зажженную спичку.

— Благодарю! — Трофимов сел и начал рассматривать спичечную коробку.

— Вы всегда зажигаете так спички?

— Странный вопрос. Видимо, у вас уже не о чем спрашивать? Насколько помню себя, всегда зажигал так. Привычка, знаете. А годы уж не те, чтобы отказываться от невинных привычек, — насмешливо закончил он.

— Справедливые слова. Вот их мы так и запишем… Подпишите. Значит, вы никогда не видели вон того человека, что сидит у окна, и он у вас никогда не бывал? — кивнул следователь на Пряхина. Лисовский равнодушно покачал головой.

— Что же это я? — спохватился Трофимов. — Сам курю… Закуривайте, гражданин Пряхин. Знаю, курите много.

Жалко улыбнувшись распухшей физиономией, Пряхин взял папиросу.

— Да, спички сырые. — После долгих попыток прикурить Пряхину это, наконец, удалось.

Молчавший до сих пор Горин встал с кресла и внимательно осмотрел коробку, о которую зажигал спички Пряхин. Затем в упор глянул на старика. Голос полковника звучал строго и отчужденно.

— Думаю, довольно запирательств, гражданин Лисовский.

— Я вас не понимаю, — растерялся тот.

— Вот коробка, которой только что пользовались вы, причем, по вашему утверждению, вы всегда именно так зажигаете спички. А вот коробка, которая была изъята при личном обыске у Пряхина, и вторая, которой он пользовался сейчас. — Горин положил их рядом перед Лисовским. — А вот две коробки, изъятые у вас на квартире, одна на столе, другая на окне спальни, за цветочным горшком. — Горин положил эти две коробки рядом с Пряхинскими. — Сравните…

Все четыре коробки имели одинаковые следы зажигания спичек поперек терки, с нажимом к краю. Заросшие седым мохом уши Лисовского начали краснеть. Он долго и внимательно рассматривал спичечные коробки, потом бросил колючий взгляд на Пряхина.

— Раб привычки… Уберите этого человека. Я буду говорить. Учтите. Именно этот человек прибыл дать мне задание, но не успел. Я, признаюсь, считал, что все мои связи оборваны. Этому надо верить. Так что ничего я не сделал. То, что я знаю, в сущности уже история, вряд ли интересная для вас. Я случайный агент, и вы случайно узнали об этом.

Горин отрицательно качнул головой.

— Ошибаетесь. Конечно, часто человек — раб своих привычек. И вы в том числе. Помните свои слова: «Всегда зажигал так. Привычка». Но то, что Пряхина поймал на этом молодой матрос, в недавнем прошлом простой колхозник, — это не случайность. Дзержинский…

— Ладно, ладно. Не надо агиток. Это здесь известно каждому пионеру. Пишите. Я родился в 1895 году в семье первой гильдии купца и дальневосточного рыбопромышленника Лямина Исидора Панкратьевича. Меня зовут Лямин Вячеслав Исидорович. Будучи эмигрантом, в Германии, в Кельне в 1934 году я познакомился с фон Коломбергом. Он служил у адмирала Канариса, начальника разведывательного управления Третьей империи… В 1944 году я был направлен в Северогорск, а в ночь на 1 января 1946 года ко мне пришел от фон Коломберга ранее неизвестный мне человек и сообщил: вся резидентура третьего райха на Востоке переходит в руки мистера… С тех пор я ничего не делал. Учтите это.

— Пес сменил хозяина? — бросил Горин.

— Пусть так… Я слишком устал беспрерывно дрожать в этой чужой для меня стране. Я отвык от нее, хотя, верьте мне, я русский человек.

— Лжете. Я запрещаю вам клеветать на русский народ. Вы давно нерусский. Пряхин восхищался вашей начитанностью. Припомните Маяковского. Он писал о подобных вам, удиравших из Крыма врангелевцах:

— В такую погоду вахту стоять — одно удовольствие. Не служба, а малина…

Сигнальщик Григорьев осматривает горизонт. Море пустынно. Как назло — ни одного парохода. А то определишь курс и скорость и можно втихомолку понаблюдать пассажиров на палубе: некоторые старые капитаны прижимаются здесь к берегу. Знают, что мористее — сильное и непостоянное течение.

«Вон внизу на маячной площадке, за домом, Зоя Александровна опять развешивает свои тряпки. Чистеха. Бесконечные стирки. Хорошо она смотрит за своим Федосовым. Механик теперь ходит чистенький, выбритый, всегда трезвый. Даже потолстел. Жаль ее, конечно. Да кто их поймет, этих женщин, — раздумывает матрос. — Похоже, что она была неравнодушна к покойному другу — Алеше… По-глупому пропал парень. А как она испугалась! Он сам видел ее побледневшую, полумертвую. Потом не могла унять безудержных слез. Все плакала: «Я ему говорила, не послушал… Я виновата»… Нет, пожалуй, она не виновата. Просто Лешка хотел свое геройство перед ней показать… Ведь кричали ему, чтобы не лез на край обрыва».

«А вон в стороне Штанько, Черных и Насибулин чинят сеть. Выдержка у старшины: все ему нипочем. Отправил тело друга хоронить в Северогорск, а сам и не вспоминает… По-прежнему занялся рыбной ловлей. Лешка и в последнюю минуту подвел его. Ведь не было этой банки там, где Перевозчиков указал, хоть искали ее долго. Сам целый день лазал по кустам без толку. Видно, ошибся парень. И все это у него в голове перевернулось из-за этой Зои. Красивая все-таки она здорово…»

От камбуза ветерок потягивает запахом борща. «Скорей бы время шло, что ли. А то есть захотелось…» Матрос еще раз оглядел горизонт. Пустынно. Незаметно перевел наблюдение на горы. Придвинулись кустарники, стали видны даже крупные цветы по ту сторону широкой лощины, отделяющей Скалистый мыс от склонов хребта. Оттуда ползет туман: быть дождю.

«А это что такое?» — Сигнальщик совершенно отчетливо увидел черный силуэт человека. Человек стоял, прислонившись к стволу высокой, искореженной ветрами каменной березы. Громадный нижний сук дерева, как сухая рука, указывал на север. Но самое странное было в другом: человек этот был одет в матросскую форму! Наведя на резкость, Григорьев силился угадать: кто же это там? Лица не узнаешь, далеко очень, но сигнальщик готов был поклясться, что на плечах у этого матроса золотые нашивки!

Григорьев начал подсчитывать:

«Трое возятся с сетями, я на вахте — всего четыре. Один дневальный, еще двое на вахте. Итого семь. Трое в кубрике, трое спят, итого тринадцать. Алексей Перевозчиков был четырнадцатым… Еще один — в командировке… Тогда какой же этот, у березы? Кто он?»

Григорьев ничего не мог делать без шума. И, ругали уже его не раз за это, и смеялись над ним, а пока не исправился. Так получилось и сейчас.

— Товарищ главстаршина, — по-своему вполголоса позвал он Штанько. А обернулись на этот «шепот» не только все трое матросов, но и развешивавшая белье Зоя Александровна. Сигнальщик изобразил таинственную мину на круглой своей физиономии и начал махать рукой, подзывая главстаршину. Раздосадованный Штанько нехотя оторвался от работы и поднялся на пост. По лицу командира Григорьев понял, что ему сейчас нагорит за неуставное обращение, и предупредил Штанько вопросом: