— Кто тебе такое сказал?

— Я уже не помню, но ведь это обнадеживает, правда?

— А другой твой сын — как у него дела?

— Прекрасно. Оди настоял, что ему нужно учиться, и сейчас он в прекрасной частной школе в Филадельфии.

— Но ему же только девять лет?

— Он очень доволен. Это школа с военным уклоном, очень дорогая. У него три разные униформы, а еще там есть превосходное футбольное поле. К тому же ему необходима компания сверстников, он слишком привязан ко мне.

— Это ты сама так думаешь или Гомес Сото?

— Мы оба.

— Отличная пара — ведь в главном вы согласны, — сказала я и обняла ее.

— Ладно, и чего ты от меня хочешь? — спросила она.

— Я хочу, чтобы ты перестала принимать меня за дурочку. Историю о том, как твой сын счастлив в школе, можешь рассказывать Чофи; я тебе даже помогу, добавлю парочку интересных деталей. Но со мной можешь выплакаться. Или у тебя нет такого желания?

— Нет, — ответила она. — Вернее, есть, но не из-за этого. Иногда я действительно плачу, но причиной тому мой живот, а еще то, что приходится сидеть взаперти.

— Просто ужасно — ходить с таким животом, да?

— Ужасно, — согласилась она. — Даже не знаю, кто придумал такую глупость, будто бы беременные женщины красивы и счастливы?

— Да уж конечно мужчины. Чтобы женщины делали вид, что довольны.

— Что же еще им остается?

— Добавь к этому постоянное раздражение. Во время обеих беременностей я ужасно злилась. Просто чудо, что у меня не случился выкидыш. Видела бы ты, как я полгода ревела и ненавидела свой живот, когда носила Веранию, как однажды влезла на мушмулу в саду и потом никак не могла спуститься. А ведь много лет я не знала себе равных; мне всегда удавалось собрать на три корзины больше мушмулы, чем братьям, а тут я пришла навестить родителей и вдруг увидела, как братья сидят на дереве и побивают мои рекорды.

— Вот видишь, дочка, чего ты лишилась, так рано выскочив замуж, — сказал тогда папа.

И я заплакала — да так и плачу до сих пор.

— Врушка! Я никогда не видела, чтобы ты плакала.

— Ты просто не видела меня ночью. А днем я не имею на это права, ведь я — первая дама штата.

Мы прошествовали через сад к дверям дома. Фито, Андрес и Чофи шли впереди, когда распахнулась дверь и на пороге появился генерал, который тут же полез к ним обниматься и хлопать по спине. Мужчины принялись отпускать шутки, как жаль, что они не могут позволить себе телячьих нежностей вроде поцелуев и поглаживаний беременных животов, от души восполняя это крепкими объятиями и благодушным смехом. До сих пор не понимаю, что смешного они в этом увидели. Чофи осталась в сторонке, пришлось вовлечь ее в разговор.

— Вам очень к лицу беременность, — сказала Чофи, смягчившись.

— От нее толстеют, — ответила Биби.

— Да, тут уж ничего не поделаешь. Нельзя же ждать ребенка и оставаться изящной. Но ведь материнство — это так благородно! Я не встречала ни одной женщины, которая выглядела бы некрасивой во время беременности.

— А я видела многих, — ответила я, напомнив Чофи, что первая беременность ее саму привела в изумление.

Я даже подумать не могла, что ее так разнесет: живот стал размером с задницу, а груди разбухли, как у слонихи. Вот бедолага. Но оно того стоило. Она вот-вот станет женой президента, но все равно лопает все подряд.

— Многих? И какая же из них была некрасивой, когда ждала ребенка?

— Многих, Чофи. Но не думаю, что тебе будет так уж приятно услышать имена.

— А тебе лишь бы мне противоречить!

— Если тебе так хочется, я, конечно, могу сказать, что все беременные женщины — просто красавицы. Но я никогда не чувствовала себя более уродливой, чем в те дни.

— Ну, ты тогда выглядела неплохо. Это сейчас ты стала слишком худой. А как вы себя чувствуете, сеньора? — спросила она у Биби.

— Прекрасно, — ответила Биби. — Делаю специальные упражнения, полезные во время беременности.

— Но это же просто ужасно, — возразила Чофи. — Какая от этого может быть польза? Вы же тревожите плод. Вы же не хотите, чтобы все закончилось преждевременными родами, как это случилось с последним ребенком Каталины?

— Только упражнения здесь ни при чем, — ответила я. — Просто матка отторгла плод.

— Что за бред! — возмутилась Чофи. — С каких это пор матки отторгают плод? Просто ты скакала верхом.

— Доктор мне разрешил.

— Ну разумеется, этот идиот Досаль все разрешает! Когда он сказал после рождения Чеко, что ты можешь перестать пить кукурузный отвар и куриный бульон, я сразу поняла, что он сумасшедший. Да-да, сумасшедший и безответственный. Со своими детьми он бы так не поступал. А может, он вообще педик. Они ненавидят детей и женщин. Он точно педик.

— А как вам нравится мой бассейн с цветами, донья Чофи? — спросила Биби, чтобы сменить тему.

— О, как красиво! Никогда раньше такого не видела. Они растут где-нибудь поблизости?

— Одилон каждую неделю выписывает их из Фортина.

— Надо же, какой внимательный, — заметила Чофи. — На свете таких мало. — А сколько часов езды отсюда до Фортина?

— Семь, — ответила я. — Мы все тут посходили с ума.

— Зачем ты так говоришь, Каталина? Не стоит завидовать.

— А я и не завидую. Но это действительно сумасшествие — возить цветы из самого Фортина. По всей видимости, генерал просто безумно влюблен.

— Да уж, — ответила Чофи.

Когда на нее накатывало романтическое настроение, то начинала вздыматься грудь, и Чофи вздыхала, словно хотела кому-нибудь отдаться.

— Ты просто гений, — сказала я Биби на прощанье.

— Так тебе понравился мой праздник, королева? — спросила она, как ни в чем не бывало.

Потом мы устроились в гостиной, которая больше напоминала вестибюль американского отеля, до того огромная. Неудивительно, что мы приглашали на приемы столько гостей — чтобы не чувствовать себя единственной горошиной в огромном котле.

На празднике Биби и генерала собралась целая толпа. Отмечали юбилей его газеты, и съехались все, кто хотел бы попасть на завтрашнее фото. Биби никогда не утруждала себя заботами о приготовлении ужина, поручая это неким француженкам, которые якобы знали в этом толк, но никогда не получалось как надо. В итоге на торжестве не было недостатка в иностранных винах и услужливых официантах, которые наполняли бокалы гостей еще до того, как те даже наполовину опустеют. Мало еды, зато вдоволь выпивки, так что праздник в конце концов превратился в разнузданную пьянку. Мужчины сначала все больше краснели и улыбались, потом стали излишне разговорчивыми, а под конец иные из них начали вести себя как буйнопомешанные. А хуже всех — генерал Гомес Сото, который всегда много пил. Поначалу он был исключительно предупредителен, разве что говорил немного невпопад, но все же не настолько, чтобы выглядеть глупо. Но, к несчастью, в этой стадии он пребывал недолго. С каждым новым бокалом он становился все более агрессивным, а вскоре начал откровенно задирать гостей.

— Вот скажите, почему у вас такие кривые ноги? — допытывался он у жены полковника Лопеса Миранды. — Что надо было с ними делать, чтобы они превратились в две дуги? Полковник Миранда — просто изувер! Люди добрые, вы только посмотрите, до чего он довел свою жену!

Никто, кроме него самого, не смеялся над этой шуткой, а уж полковнику Миранде и его кривоногой жене и вовсе было не до смеха. Потом Гомес Сото вдруг вспомнил про своего отца и заявил, что никто не сделал для Мексики больше, чем он, и никто не заслуживает большей славы и почестей.

— Да, мой отец поддерживал Порфирио Диаса, а кого ж еще, козлы? В то время по-другому было нельзя. Но благодаря моему отцу у нас есть железные дороги; а благодаря железным дорогам мы получили революцию. Скажете, я не прав, козлы? — кричал он, взобравшись на стол.

— И часто он такое устраивает? — спросила я у Биби, которая стояла рядом со мной, отчужденно глядя на генерала, скорее с презрением, чем со страхом.

— Пару раз, — спокойно ответила она. — Надо как-то заставить его слезть со стола; не хватало еще, чтобы он оттуда свалился. Когда он болеет, то ведет себя еще хуже, чем когда напьется.