С Ильей у нее, очевидно, установился совсем иной тон — по-свойски строгий и незлобиво-ворчливый.

Пока хозяйка собирала ужин, а Илья ходил за водкой, Груздев с любопытством осматривал кухню, горницу, заглянул в боковушку, где возвышалась, вся в кружевах, широкая кровать с целой горой розовых подушек, и потрогал струны висевшей на стене гитары с большим алым бантом на грифе.

— Умеете играть?

Груздев отдернул руку и оглянулся. В горнице, заплетая перекинутую на грудь толстую блестяще-черную косу, стояла девушка, и потому, что она не улыбалась, а глаза ее смотрели из-под сросшихся бровей твердо и холодно, Груздев решил, что гитару трогать нельзя.

— Извините, — смущенно пробормотал он.

— А чего ж, играйте, если умеете, — сказала девушка. — Никому не заказано.

— А вы умеете? — осмелев, спросил Груздев.

— Я-то? Играю…

Какая-то ленивая, даже вялая грация сквозила в ее протяжном голосе, в медленном взмахе густых ресниц, в плавном движении, которым она не перебросила, а переложила на спину свою тяжелую косу. Облик ее вполне совпадал с тем обликом деревенской красавицы, который априорно сложился в представлении Груздева — именно коса, смуглый румянец, крепкие ноги в хромовых сапожках и высокая грудь были ее обязательными признаками.

Ужинать сели в горнице. Груздев со страхом посмотрел на полный стакан водки, налитый ему Ильей, но чтобы не показаться перед Надеждой хлюпиком, зажмурился и лихо вытянул все до дна. На его подвиг никто не обратил внимания. Это не понравилось Груздеву, и он решил во что бы то ни стало отличиться еще раз.

— Утром не проспи, надо пораньше выехать, — начальственным тоном сказал он Илье.

Но тот, ловя вилкой огурец в сметане, только неопределенно мотнул головой и с полным ртом промычал:

— Коа шева шить ам…

Что должно было означать «Какого лешего спешить нам?..»

Надежда сняла гитару; атласный бант мелькнул у ее плеча и, точно крупный алый цветок, зажег смуглую красоту девушки новым, романтически-странным светом.

— Вы похожи на Радду, — сказал охмелевший Груздев.

— Я читала. Ведь вы про цыганку из рассказа Горького?

Она впервые засмеялась, не то польщенная этим сравнением, не то обрадованная тем, что правильно угадала его источник.

— Тебя, бабка, в молодости, знать, цыган догнал, — неуклюже пошутил Илья, но это, вопреки ожиданию Груздева, не вызвало среди женщин никакого замешательства.

Надежда запела. У нее был сочный, грудного тембра голос, но петь она не умела. На Груздева ее пение оказало возбуждающее действие. Ему сразу захотелось разгула, пляски, рискованных приключений, а когда Надежда пропела слова «Кто же завтра, милый мой, на груди моей развяжет узел, стянутый тобой?» — и при этом коротко взмахнула мохнатыми ресницами, то эти слова зазвучали для Груздева каким-то призывом.

В это время старуха вышла, поманив за собой Илью.

«Неужели нарочно» — мелькнула у Груздева догадка.

Он подвинулся к Надежде и потрогал ее тяжелую прохладную косу.

Девушка не протестовала, только чуть приподняла брови, словно спрашивала: «Что же дальше?» И тогда Груздев, хмельной и взвинченный гитарным надрывом, тихонько повлек ее к себе.

— Вы с ней не балуйте, — сказал Илья, неожиданно появляясь в горнице с самоваром и бухая его на стол. — Во-первых, не такой она статьи баба, а во-вторых, у меня тут сурьезные дела с ней. Я же вам объяснял по дороге.

Сказано это было не зло, не угрожающе, а наоборот — миролюбиво, с доброжелательным внушением, но Груздев все-таки испугался.

За чаем, не стесняясь присутствия постороннего человека, Илья и Надежда говорили о своих «сурьезных делах». Она сразу показалась как-то взрослее, озабоченнее, когда с невеселой усмешкой на смуглых губах, сказала Илье:

— Много уж про это думано, парень… Люб ты мне, а боязно за тебя идти… Кто ты? Мужик. Было бы возможно окрутить меня по старому обычаю, без согласия, — ты бы не задумался, пошел на это. Бить, знаю, станешь, потому веришь: любить крепче буду. Со двора не пустишь: не резон, дескать, замужней бабе по клубам, по кружкам трепаться. И никакой жизни у нас не получится, себя только изломаем. Мужицкая у тебя душа, Илюха, старого завета.

— Мужицкая, — усмехнулся Илья. — И сама ведь не барыня.

— Ты за это слово обиды не имей. Я по-другому его понимаю, — без прежней ленцы в голосе сказала Надежда. — Вот коли решу, что сумею переломить тебя, что моя возьмет, тогда выйду. А пока еще не решила, не чувствую силы… Вот и весь разговор.

Она привернула в лампе фитиль и ушла в боковушку, а Илья еще долго сидел, опустив голову и в задумчивости поглаживая крышку стола шершавой рукой.

Утром, едва проснувшись, Груздев почувствовал, что совершил вчера что-то омерзительно-гадкое. Илья опять был неразговорчив, хмур и, запрягая лошадь, ругал ее змеем, драконом и недоноском.

«Презирает», — подумал Груздев, стараясь не смотреть вознице в глаза.

Ему хотелось поскорей уйти от людей, которые были свидетелями его вчерашнего поведения, и он заторопил Илью ехать.

Еще не видимое за стеной леса вставало солнце. Но ветер, растягивая по небу узкие полосы облаков, последышей грозы, дул с прежней силой, и могучие сосны издавали какое-то шипение, словно высоко над головой струя пара вырывалась из узкого отверстия.

Впереди опять открылся овраг. Опасаясь, как бы лошадь не понесла, Груздев соскочил с телеги и, цепляясь за колючие кусты можжевельника, съехал по глиняному откосу.

— Сидели бы уж, — сказал внизу Илья. — Калоши-то вон как измарали. Скиньте, я вымою.

«Конечно, презирает», — подумал Груздев, пережив унизительное сознание своей беспомощности и вообразив, какой жалкий, маленький и подавленный стоит он перед Ильей.

Он стряхнул с ног тяжелые комья глины вместе с галошами и сам стал обмывать их в луже на дне оврага.

Село, куда они пробирались, оказалось совсем недалеко. Видно, Илья не без своекорыстной цели остановился на ночлег в соседней деревне.

— Куда вас везть? — спросил он, когда въехали на широкую, как поле, улицу села с пожарной каланчой посредине. — При сельпо у нас гостиница имеется. Может, туда?

— Вези туда, — нетерпеливо сказал Груздев.

В гостинице — новой пятистенной избе с широкими окнами и запахом свежих бревен — стояло с десяток коек, но постояльцев не было. Илья громко крикнул кому-то в сенях:

— Давай-ка, мать, засамоваривай!

И ушел, а Груздев, оставшись один, повалился вниз лицом на койку и крепко, до боли в зубах, закусил подушку. Если б можно было вычеркнуть из жизни этот день!

Отсчитывая длинные-длинные минуты, постукивал маятник. Груздев лежал и чувствовал, что нет больше мужественного, небрежно остроумного, уверенного в себе молодого человека, что этот привлекательный образ, легковерно созданный собственным воображением, лопнул, как мыльный пузырь, и что пришел тяжелый час, когда надо безжалостно и строго спросить себя: кто ты есть?..

В пять часов утра директорская дача вдруг наполнилась стуком дверей, собачьим лаем, шарканьем ног, и негодующий бас домработницы Нюты возвестил:

— Андрей Поликарпович, вставайте! К вам гости приехали.

«Какие-нибудь подгулявшие друзья-рыболовы… Черта бы им поперек дороги», — подумал хозяин, натягивая пижаму, и вышел из кабинета.

Было одно мгновенье непроизвольной радости, когда Андрей Поликарпович едва не бросился навстречу гостю, стоявшему в дверях столовой, но вдруг на столь же мимолетный срок ему показалось, что он совсем не знает этого человека. Незнакомыми были и впалый рот, и нос, слегка припухший и покрасневший, и жирная грудь, обтянутая узким пиджачком — словом, все, чем каждого с безжалостной щедростью награждает время, и все-таки это был несомненно он, генерал Пухов, старый боевой друг.

Растерявшись от столь быстрой смены противоположных чувств, Андрей Поликарпович кисло улыбнулся и шагнул вперед. Они троекратно поцеловались со щеки на щеку.