Девочка – улыбка.

…Среди бескрайней якутской тайги затерялась крошечная деревенька. Она была так далека от асфальтовых шоссе и больших городов, что жители, которые помоложе, испугались, что тоже затеряются вместе с ней. Как птенцы из гнезда, поспешили они разлететься, кто куда, лишь бы подальше от дома, лишь бы поближе к огромному пёстрому миру.

Опустевшие дома, тоскуя по людям, перекликались друг с другом эхом, гулявшим в комнатах, и шептались скрипом рассыхающихся бревен, стараясь не забывать звуки обитаемого человеческого жилья.

Шедший издалека человек остановился переночевать в одном из них, спать ему было покойно и уютно, и снилась давно умершая бабушка. Они сидели, как когда-то, рядышком за столом, ели несравненные пирожки из детства и говорили, говорили, говорили…

Утром путник проснулся улыбаясь, и впервые за много лет понял, что совсем не хочет никуда больше идти. Да и то сказать, куда дальше-то? Дальше, считай, уже просто не бывает.

Подумал он, подумал, да и остался. Домишко подправил, дров заготовил, стал охотиться, рыбачить, да обживаться потихоньку. Правда, в тайгу часто уходил и бродил там зачем-то неделями, но всегда возвращался в ставший родным уже дом.

Был он высок и светловолос, с печатью постоянного напряжения на заросшем льняной бородищей лице. А за бытовыми хлопотами напряжение постепенно отступало, он начал привыкать к спокойствию и оседлости. Лицо посвежело, выцветший взгляд налился синевой якутского неба, и вскоре он обрёл способность приходить в девичьи сны. Высмотрел среди них красавицу, луноликую да черноглазую, на ней и женился. Вошла в дом женщина и принесла с собой уют: появились скатёрки-занавески-половички и цветастые тарелки, а пузатый чайник засиял отчищенными от копоти боками. Ночи были полны страсти, а утром на столе исходил ароматом горячий завтрак. Нехитрые радости семейной жизни окончательно стерли лишние годы с лица мужчины, а вскоре он познал и радость отцовства. В семье родилась лапочка-дочка: светловолосая и голубоглазая - в отца, и изящная, как мама. Девочка была не похожа на местных детей, но назвали её по-якутски: Мичийэ — улыбчивая.

Старый дом наполнился колыбельными и детским лепетом: в нём наконец-то поселилось Счастье! После рождения ребенка к молодым перебралась и бабушка. Зимой старуха с ними жила, внучку нянчила, а весной, с первыми погожими деньками, уходила в тайгу на старую заимку, и жила там до самых заморозков. Травы собирала-сушила, грибы, ягоды, орехи на зиму заготавливала. А ещё охотники сказывали, что будто бы видели, как с лесным зверьем по-звериному говорила, а те за ней, как котята домашние ходили.

Наверное, тому и внучку маленькую учила, потому как что там в тайге происходило – еще вопрос, а вот всякая живность девочке вместо подружек и кукол была. С белками играла, птиц прикармливала, птенчиков подбирала и выхаживала. Очень зверюшек любила, и они отвечали ей тем же. Было ей в то время лет семь-восемь, не более.

Жизнь в глуши монотонная, главное развлечение – когда кто-то из старших в райцентр по делам ехал и её с собой брал. Для малышки такая поездка – целое приключение, похоже, её персональный календарь вёл счёт дням от поездки до поездки. Ну и развлекалась она по полной! Общалась со всеми, кто на пути попадался. Птицы – с птицами чирикала, ветер шумит – она ему подсвистывает, а нет никого – ничего, она и со встречным кедром парой слов перекинется! Все в округе любили Мичийэ, и прозвище ей придумали: «девочка-улыбка»! Кто бы с ней ни заговорил - улыбнётся, как солнышко и всё, что спросят, расскажет: какие книжки читала, с чем пироги мать пекла, что ей отец из тайги принёс, на каком языке птички между собой разговаривают…

Однажды отцу Мичийэ повезло по-крупному: нашел в каком-то ручье золотишка чуток. Сначала россыпью, а затем и на жилу вышел. За сезон собрал металла изрядно; что дальше с ним делать собирался – неизвестно, но собранное до поры в доме держал. Иногда доставал и рассматривал, а дочка, егоза любопытная, в недобрый час и увидела. И хоть строго-настрого отец наказывал не говорить никому, да какой спрос с ребенка?.. Видать, кто-то из людей у неё и выпытал про золото то, будь оно неладно. И не только выпытал, но и пересказал, кому не следует.

В то лето объявилась в тех краях разбойничья шайка. Человеки вроде, а на деле – выродки. Ох, и лютовали, всю округу в мандраж ввели, хоть местные и не робкого десятка и всякое повидали. Но эти – ваще ни в какие ворота, чисто псы бешеные! Никаких законов не признавали, ни Божьих, ни людских, ни блатных. Налетали и на магазины, и на дома, на заимках озоровали. Никаким добром не брезговали, у кого что есть - выметали всё подчистую. И добычу охотничью, и оружие, и бабло со шмотьем, и припасы съестные-питейные. Никто не видел, как они выглядят, и не знал, сколько их в шайке. Считалось, что повезло тем хозяевам, кто в момент налёта или отсутствовал, или спал, ибо свидетелей они не оставляли. Иногда в ограбленных домах находили изувеченные трупы, и это мог быть кто угодно: женщина, старик, ребенок. Тот, кто, на свою беду, проснулся в неподходящий момент.

Короче, дошла страшная очередь и до семьи Мичийэ.

Накануне вечером собирались мать с девочкой проведать бабушку на заимке. Пирожков напекли в гостинец, ещё что-то по мелочи собрали. Поклажу поделили и в рюкзаки сложили, каждой по размеру; по бутылке с водой в дорогу запасли и одежду потеплее, если вдруг похолодает. Спать пораньше легли, чтобы в путь с рассветом тронуться, но малышке не спалось. Мичийэ вертелась-ворочалась в постели, овец считала-считала, но все же встала, оделась и тихонько выскользнула из дома. Она уселась на бревне за хотоном - любоваться ночным небом. Ночь была тёплая, звёзды светили ярко, и маленький звездочёт довольно долго просидел на своём наблюдательном пункте, поглощённый «ловлей» падающих звёзд и загадыванием желаний.

Когда всё-таки сон стал одолевать её, девочка пошла обратно в дом и… налетела в темноте на что-то большое и мягкое, почему-то лежащее на пороге. Сонливость слетела в один миг, страх сжал сердце; всмотревшись в то, на что она наткнулась, Мичийэ разглядела сначала силуэт, потом тёмные длинные волосы, и наконец лицо… На пороге лежала мама. Малышка потормошила её и услышала слабый стон. Было непонятно, что произошло, но девочка помнила, что вроде как надо в таких случаях брызгать водой в лицо, чтобы человек очнулся. Она бросилась в дом, но по дороге то и дело обо что-то спотыкалась и натыкалась на сдвинутую с места мебель. Свет почему-то не включался, и до кухни ей пришлось добираться наощупь. Ведра с водой тоже не оказалось на месте, зато на полу под ногами хлюпала лужа. Окончательно сбитая с толку, Мичийэ пробралась к окошку, где на подоконнике вот на такой непредвиденный случай лежала свечка и коробок спичек. К счастью, хоть они оказались на месте! Девочка зажгла свечу, и слабый огонёк осветил невообразимый хаос, царивший в кухне. Всё, что можно было сдвинуть с места и перевернуть – валялось на полу вперемешку с осколками посуды, припорошенное мукой и рассыпанными крупами. Медленно-медленно, выбирая место, чтобы поставить ногу, Мичийэ двинулась в комнаты. Там царила такая же разруха, как и в кухне; казалось, что во всём доме не осталось ни единой целой вещи. Но не это пугало девочку больше всего. Это была сущая ерунда по сравнению с тем, что находилось в спальне. Там, у вывороченной из пола доски над бывшим тайником с золотом, лежал лицом вниз её отец. Мичийэ даже не нужно было к нему подходить, чтобы понять: живой человек так лежат не может. Не отводя глаз от ставшего страшным отца, она пятясь, вышла из комнаты и побрела обратно к выходу. Мать лежала в прежней позе, и только в её открытых глазах ещё теплилась жизнь. Мичийэ присела рядышком и услышала прерывистый шепот:

- Уходи… Они здесь… ищут… Уходи…