8

Режим работы в наших посольствах, находящихся в тропических странах, везде разный. В каждой стране приспособлен к общему существующему здесь режиму трудовой деятельности. В некоторых рабочий день начинается в восемь утра, даже в семь, а днем, в разгар жары, делается трехчасовой перерыв и остальные обязательные часы уже дорабатываются к вечеру, когда жара спадает.

В государственных учреждениях Дагосы издавна повелось придерживаться европейского трудового порядка: в девять утра начало работы, в пять конец. В самый разгар дневного зноя чиновники в министерствах, ведомствах, конторах похожи на сонных осенних мух, и толку от них в эти часы никакого.

Новое правительство решило изменить рабочий режим, сделать его более приспособленным к тропическим условиям, но почему-то решение так и не провели в жизнь. По общегосударственному режиму работали все посольства, в том числе и советское. Некоторые обходились без обеденного перерыва, наше же отказаться от обеда не решилось, и в час дня разморенные жарой посольские сотрудники лениво двигали челюстями, без аппетита отправляя в рот постылый кусок.

Антонова обед обычно ждал дома. Он пригласил к себе Камова и Аревшатяна, но те наотрез отказались, каждого тянуло поскорей очутиться в своих спальнях — отдохнуть хотя бы полчаса.

Несмотря на полдневный зной, Ольга пребывала в холле, где кондиционер был выключен. Кондиционер Ольга называла «адским ящиком», шума не переносила и старалась хотя бы днем обходиться без него. На ней была легкая хлопковая блузка и шорты. Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, курила и временами потягивала через пластмассовую соломинку из высокого стакана охлажденный льдом кампари. На столике возвышалась пестрая горка иллюстрированных журналов из Франции, их Ольга постоянно покупала в киоске ближайшего отеля. На тумбочке стоял черный кирпич «Панасоника», из которого тихо сочилась музыка.

«Григ!» — с грустью определил про себя Антонов, входя в холл. Все ясно. Когда Ольга выпивала лишнее, она неизменно ставила кассету с концертом для фортепьяно с оркестром Грига. Почему именно эта вещь отвечала ее настроению в такой момент, понять было трудна Впрочем, однажды Ольга объяснила: «Слушая Грига, я представляю северные скалы, сосны, снега под солнцем, и мне легче дышится в этой Африке».

— Привет! — крикнула она, не оборачиваясь, и по ее хрипловатому от курения голосу он понял, что Ольга уже навеселе. Отметил взглядом полную пепельницу окурков.

На столе был приготовлен к обеду один прибор. Все было аккуратно разложено: соломенная салфетка на полированной глади стола, тарелка для закуски, тарелка для хлеба, тарелка для супа, кружка для пива, по правилам положены вилка, ложка, нож. Надо же! Ольга всегда презирала застольный этикет — пустая трата сил и времени, а тут — пожалуйста…

— А ты что, обедать не будешь?

Она мотнула головой:

— Не…

В голосе ему почудился вызов. Ее теперешнее демонстративное безделье укор ему: видишь, как складывается в милой твоему сердцу Африке судьба твоей жены, кандидата наук, вынужденной бросить перспективную тему в генетической биологии. В Москве у нее не было ни минуты свободной, где там найти время красиво накрыть стол! В Москве Ольга вертелась волчком: институт, магазины, дом, Аленку в школу, Аленку из школы, прачечная, временами внезапные командировки в Ленинград, откуда она приезжала притихшей и умиротворенной, вроде бы отдохнувшей от каждодневных московских забот.

Даже этим подчеркнуто образцовым столом Ольга сумела упрекнуть его: ты утащил меня в тоску, безделье, пустяковину жизни, в которой имеет значение даже такая ерунда, как сервировка стола. Так вот тебе «этот стол» — садись, ешь свой порошковый куриный суп из французского пакета, жирные немецкие сардельки с безвкусной здешней картошкой, за которую заплачено по десять долларов за килограмм.

Все было очевидно, и все обидно. Антонов понимал, что тоска Ольги, ее неприкаянность не столько от вынужденного безделья, сколько от главного, в чем каждый из них боится признаться самому себе: от отчуждения, которое уже замечают даже посторонние. Надо бы поговорить откровенно, выложить друг другу все до последнего, раз и навсегда. Но это значило поставить последнюю точку. Может, Ольга теперь и стремится к этой последней точке… А он — нет! Жизнь имеет смысл, когда ждешь. Он все еще ждет чего-то. Чуда?

Главное сейчас держать себя в руках, оставаться спокойным, сдержанным, какие бы сюрпризы ему ни преподносила Ольга. С нарочитой невозмутимостью он достал из холодильника банку пива, присел с кружкой к журнальному столику напротив жены. Взглядом тут же отметил, что бутылка кампари наполовину опорожнена, подумал с беспокойством, что питье становится привычным для Ольги.

— Представляешь, какая неожиданность ждала нас сегодня в госпитале, — сказал он спокойным, ровным тоном, словно всего лишь на минуту они прервали неторопливую беседу. — Знаешь, кем оказалась та женщина, которую мы подобрали на дороге?..

И, медленно выливая из банки в кружку янтарную, дымящуюся холодком струйку пива, рассказал ей во всех подробностях о сегодняшнем визите в госпиталь.

Она выслушала с интересом, но без особых эмоций. Только шутливо констатировала:

— Еще одно приключение в твоей жизни! Ты же любишь приключения…

Подлила себе кампари, подержала фужер перед глазами, рассматривая густую красноватую жидкость на свет, словно хотела определить ее достоинства.

— В отличие от меня… — добавила, вложив в эту фразу особый смысл, соответствующий настроению.

Почувствовав по его лицу, что хватила лишку, уже примирительно спросила:

— Ну и как она? Ничего собой?

— Вполне! — подтвердил он бодро, не принимая предложения о перемирии. — Молодая и красивая.

— Как тебе повезло! — Ольга почти ласково взглянула на него. — Молодая, красивая, да еще с романтическим ореолом — из эмигранток. Может быть, даже из какой-нибудь княжеской семьи? Ведь ты заметил, что она картавит. А князья все картавили, это у них генетически. И у такой женщины спасителем оказался ты! Как принц из сказки. Самая что ни на есть романтическая история. В духе Дюма.

— Ты, кажется, склонна все опошлить?

— Да что ты, милый. Просто дурачусь, — возразила она и, отложив соломинку в сторону, отпила из фужера большой глоток вина.

В отдушине «Панасоника» заглохли последние аккорды григовского концерта, и наступила упоительная тишина. Но Ольга потянулась к транзистору и нажала кнопку перемотки ленты. Через минуту в холле снова звучал Григ.

Он разозлился:

— Так можно возненавидеть даже Грига! Наверняка это заводишь сегодня в третий раз.

— В пятый! — сказала она с легкой улыбкой. — «То, что отнимает жизнь, возвращает музыка». Это сказал Гейне.

Погасив улыбку, Ольга медленно, как бы нехотя поднялась с кресла.

— Ну что, подавать первое?

Он покачал головой:

— Нет!

— Это почему же? — Ольга округлила глаза.

— Не хочу!

И, больше не сказав ни слова, вышел из дома.

Возле стоявшей у ворот машины возился Асибе. Он старательно тер тряпкой крыло, для чего, непонятно — на лаковом корпусе автомашины не было ни единого пятнышка. Такое чрезмерное усердие сторож проявлял всегда, когда ему нужно было что-то попросить у Антонова.

Увидев хозяина, Асибе торопливо полез в карман своей рабочей куртки, извлек оттуда листок бумаги и протянул его с некоторой робостью.

— Что это? — хмуро спросил Антонов.

— Подпишите, пожалуйста, мосье! — попросил сторож. — В этой бумаге говорится, что я, Асибе Таки, ваш сторож и садовник, действительно убил кобру.

— Кому нужна эта бумага?

— Я отнесу ее в муниципалитет, и мне выдадут премию и грамоту. Так мне сказал Зараб.

— А кто такой Зараб?

Асибе ткнул корявым пальцем в сторону соседнего дома:

— Сторож. Там у мосье Куни служит, Зараб все знает. Ведь мосье Куни работает в таможне.

Антонов взглянул на бумагу, и его глаза с трудом одолели нацарапанные на листке, вырванном из школьной тетради, ученически крупные, кособоко выписанные слова. Бумага подтверждала тот факт, что сторож Асибе Таки действительно убил кобру на территории виллы и он, Антонов, русский консул, своей подписью подтверждает достоверность написанного.

Антонов положил листок на теплый капот машины, взял услужливо протянутую Асибе шариковую ручку и размашисто расписался под текстом, добавив от себя еще фразу: «При уничтожении змеи проявил храбрость и решительность».

Асибе сиял от счастья.

Садясь в машину, Антонов невесело подумал: «Каждому — свое».