— Протестовать? — Зискин даже вскочил со стула. — Как можно! Неужели такое советуете вы, советский консул?

— Да, советую! — резко бросил Антонов. — Считаю, что такой встречей унижают ваш труд.

— Но к нам приезжал ваш советник по культуре Геннадий Геннадьевич…

— Борщевский не советник, а второй секретарь.

— Тоже большой человек. Так вот, Геннадий Геннадьевич очень недоволен был нашими жалобами. Терпите, говорил, вы в дружественной развивающейся стране, возможности здесь ограниченные, нам, советским людям, сказал он, здесь положено показывать пример скромности, как можно меньше требовать. Так что терпите! Трудности диктуются обстановкой!

— Так и сказал? — переспросил Антонов.

— Именно так!

«Все понятно», — подумал Антонов. Именно он, Борщевский, отвечающий за культурный обмен, должен был добиться того, чтобы артистов устроили по-человечески. Но добиваться этого не будет — нужно мотаться по городу, уговаривать в канцеляриях равнодушных чиновников, сохранившихся здесь еще от прежних режимов, и не только равнодушных, но часто враждебных по отношению к советским людям. Это связано с хлопотами, нервотрепкой, затратой сил, а зачем ему, Борщевскому, человеку неторопливому, любителю вкусно поесть, поболтать о международном спорте, о женщинах, рассказать парочку анекдотов «на грани», зачем ему расходовать силы?

За всем этим — откровенная спекуляция на воспитанной в наших людях с давних времен терпимости, готовности ради дела переносить любые трудности. И эту традиционную терпимость, личную невзыскательность такие, как Борщевский, пытаются автоматически перенести на наши международные отношения, особенно на отношения с развивающимися странами. Конечно, надобно быть скромными, терпимыми в отношениях с теми, кому мы помогаем, но до определенных пределов, до тех пределов, после которых начинается уже неуважение к самому себе. Не везде воспитанная в нас самоотверженность уместна и оправдана, в этом Антонов убежден.

— А вы скажите чиновнику, который вас опекает, что в таких условиях нормально работать не можете.

— Так и сказать? — переспросил растерянный Зискин. И, оглянувшись на девицу, словно ища в ней поддержки, добавил: — Может, вправду так сказать? Может, сказать, что в Нигерии, в Лагосе нам предоставляли лучший отель, и у каждого был отдельный номер с ванной… И в Котону тоже.

— Так и скажите! Сошлитесь на Котону, на Нигерию, страна авторитетная, — поддержал Антонов. — Только учтите, пожалуйста, все, что я вам посоветовал, вовсе не мнение консульства и тем более посольства. Мое личное мнение.

— Личное? — изумился Зискин. — А разве такое возможно? Здесь?

— Вполне! — улыбнулся Антонов. — Личное мнение возможно и необходимо везде. Здесь в том числе.

— Хорошо… — пробормотал Зискин, вконец обескураженный странным разговором. Но Антонову было ясно, что никаких протестов Зискин выражать не будет, своим разнесчастным балеринам да музыкантшам скажет: «Девочки, милые, потерпите еще пяток дней, и мы поедем дальше. Может, там будет получше». И девочки потерпят — не впервой!

Скрипачка, сидевшая на диване, за все это время не шевельнулась, не проронила ни единого слова. Зачем Зискин привел эту странную молчаливую девицу? И вообще зачем они пришли к нему?

— Вам тоже здесь плохо? — обратился к ней Антонов только для того, чтобы услышать, наконец, ее голос.

— Терпимо! — Голос у нее был низкий и глухой. — Лично мне в Африке нравится. Только жалко, что все города, города… Хотелось бы увидеть слонов на воле… А так лично мне нравится.

Зискин неодобрительно покосился на нее и проворчал:

— Поэтому и надумала удирать отсюда?

— Удирать? — удивился Антонов. — Почему?

Девица упрямо наморщила нос и отвела взгляд к окну:

— Надо!

— Это не объяснение! — нахмурился Антонов. — Вы пришли в официальное советское учреждение, поэтому извольте сообщить мне цель прихода.

Зискин, почувствовав недовольство консула, забеспокоился:

— Видите ли… У Нади… Как вам сказать… — Он бросил умоляющий взгляд на девицу, призывая ее прийти на помощь. Но та, поджав губы, накрепко замолкла.

— Видите ли, Надя… так сказать… извините… беременна…

— Да! Беременна, — вдруг сердито подтвердила Надя. — Третий месяц!

— Ничего себе! — поразился Антонов. — Зачем же тогда приехала в Африку? Ведь знала?

— Знала, конечно. Но мне просто захотелось увидеть Африку. Выпал редкий случай, и я им воспользовалась. Это естественно. А теперь уже больше здесь быть нельзя.

Сказано это было спокойно, бесстрастно, будто речь шла вовсе не о ней.

— «Просто захотелось»! «Естественно»! — Антонов чуть не выругался. — А вы не подумали, что подведете всю группу? Сорвете гастроли?

Он взглянул на Зискина:

— Как вы будете без нее?

Тот уныло покачал головой?

— Без скрипача нам нельзя. Программа! Что поделаешь, буду я вместо нее. Я скрипач. Правда, уже не практикую, но раз надо, так надо!

— Давайте ваш паспорт! — зло бросил Антонов девице.

Она с невозмутимым видом полезла в сумочку и, достав паспорт, протянула Антонову. Он раскрыл его и прочитал на титульном листе: год рождения 1952-й.

В этот год он поступил на первый курс института.

— И еще одно… — неуверенно начал Зискин. — Видите ли… Надя купила маску…

— Какую маску?

Скрипачка сочла необходимым пояснить:

— Старинная…

— Все командировочные истратила. До копейки! — В голосе Зискина прозвучали нотки восхищения. — Ни одного лоскутика не купила — все на маску! А маска — во! В метр. И страшная. Зубы как у дракона.

Девица чуть заметно улыбнулась уголками узких капризных губ, видимо, польщенная восторгом своего начальника.

— Хорошо. Но я-то при чем? — не понял Антонов.

Она объяснила:

— Маску я купила на руках. А мне сказали, что нужно специальное разрешение таможни. Это верно?

— Верно, — подтвердил Антонов. — Если работа действительно старинная. Вы уверены, что маска старинная?

— Она дорого стоит! — Девица, кажется, впервые проявила признаки волнения. — Я отдала за нее все свои деньги. Тот, кто продавал, сказал, что маска из древнего Бенина.

Антонов безжалостно рассмеялся:

— Вам такого здесь наговорят! Из Бенина! А вы и поверяли! Наверняка надули.

Девушка беспомощно захлопала ресницами, казалось, вот-вот заплачет. Антонову стадо жалко эту дуреху, истратившую все деньги на подделку.

— Ладна! — сказал Антонов примирительно. — Завтра заеду в гостиницу взглянуть на ваше жилье. И заодно на драгоценную маску.

Сегодня улетает асибийская делегация, и Антонову нужно на всякий случай быть на аэродроме. До отъезда еще час, и он может спокойно почитать письма из Москвы. Первым вскрыл письмо от Алены. Всего четыре абзаца: какие отметки в школе, какая в Москве погода, куда ходила с бабушкой… Ни мыслей, ни эмоций! Скудное бабушкино воспитание. И конечно, права Ольга, что тревожится за судьбу Аленки, оставленной на попечении бабушки.

Теща с занудной обстоятельностью сообщала об их московском быте: что Алена ест и что не ест, куда потрачены деньги, которые она сняла с их сберкнижки, как прошел в квартире ремонт и каким прохвостом оказался жэковский водопроводчик, подсунувший треснутую раковину умывальника. Сообщала, что Ольгу друзья не забывают, временами звонят разные люди, в том числе мужчины, любезно спрашивают, как она там, в далекой страшной Африке, не съели ее еще? Теща, как и многие ее приятельницы, всерьез полагает, будто наши здесь живут в джунглях среди Бармалеев.

Антонов набрал номер телефона дома. Ольга долго не подходила, а когда, наконец, отозвалась, то вялым голосом сообщила, что раскладывает пасьянс.

— Что? — изумился он. — Пасьянс? Это нечто новое. Ты же не терпишь карты.

— Приходится привыкать и к картам!

Он оказал, что с сегодняшней почтой прибыли письма — от Алены, Киры Игнатьевны…

— Что пишет Алена? — оживилась Ольга, заторопила: — Читай! Читай сейчас!

Он прочитал и когда закончил, услышал в трубке вздох. Подумал, что, наверное, сейчас она заплачет. Чтобы этого не случилось, тут же прочитал и тещино послание, к которому Ольга отнеслась без особого интереса.

— Есть еще два письма, — сказал он. — Но они тебе лично.

— Лично? Откуда же?

— Кажется, из Ленинграда.

Ольга сделала паузу и вроде бы безразлично произнесла:

— Понятно…

И Антонов догадался по этой паузе, что она знает, от кого письма.

— Провожу самолет и приеду! — Он почему-то поспешно положил трубку на аппарат. Посидел в задумчивости, глядя в одну точку. Вдруг спохватился, потянулся к письму от матери. Четким аккуратным почерком учительницы мать сообщала, что все у нее хорошо, выздоровела и теперь жива-здорова, начались занятия в школе, и она, как и в прошлом году, взяла себе три класса. И слава богу, что есть силы для этого! Не сидеть же дома в одиночестве, так с ума сойти можно. Недавно ребятам рассказывала об Африке. Сами попросили. Гордятся, что из их деревни вышел настоящий дипломат, многие мальчишки тоже решили стать дипломатами и спрашивали ее, что это за профессия. Она, как могла, объяснила. Сказала, что нужная, очень нужная профессия. И в то же время трудная. Не так ли, сынок?

Так, мамочка, так! Трудная! Во всех отношениях. И судьба твоего сына не столь уж безоблачна. Может быть, именно оттого, что он дипломат.

Антонов взглянул на часы. Минут через тридцать надо быть в аэропорту к отлету нашего самолета. В Москву направлялись два асибийских профсоюзных лидера. Провожать их должен сам поверенный, поскольку фигуры значительные. Демушкин распорядился, чтобы был в аэропорту и Антонов — на всякий случай.

Антонов выключил кондиционер и уже взялся за дверную ручку, когда раздался телефонный звонок.

— Мосье Антонов? — обращался к нему по-французски бойкий тенорок. — Вас приветствует…

— Я уже догадался! — рассмеялся Антонов. — Рад вас слышать, мосье Мозе. Чем могу служить?