Профсоюзники удовлетворенно закивали.

Каменкович в Дагосе пятый год — дольше всех. Все ему здесь надоело до чертиков, говорят, в первые два года проявлял активность, был озарен идеями интересных дипломатических акций, потом попривык, к тому же долбанули его три приступа тропической малярии, обмяк, смирился с неодолимостью здешних негативных обстоятельств, которых так много. И теперь ждет не дождется, когда из Союза прибудет ему замена.

За стеклянной стеной здания аэропорта взвыл на реверсе турбинами только что приземлившийся реактивный самолет, стекла в стене отозвались лихорадочным жестяным звоном, из-под металлических стропил вдруг выпорхнула стайка постоянно обитавших там воробьев, с писком ринулась в другой конец огромного зала.

— Андрей Владимирович! — Ермек коснулся руки Антонова. — Идея! Дайте мне ключ от машины. Мотану домой. Сестра связала мне два свитера из хорошей казахской шерсти. Лежат в чемодане без дела. А им как раз!

Антонов усмехнулся:

— Ты что! Свитера-то на тебя. Разве на них влезут!

— Ничего! — весело отозвался Ермек. — Растянут. Шерсть в Казахстане мягкая.

Антонов с сомнением покачал головой:

— Не успеешь. Сейчас самый пик в уличном движении.

— А я верхними улочками!

У Ермека даже ноздри дрожали от азарта, как у молодого скакуна.

— Разрешите?! А?

Антонов вытащил из кармана пиджака ключи и бросил Ермеку на ладонь:

— Жми! Только учти: в твоем распоряжении полчаса. Ни минуты больше! Понял?

Зажав в руке ключи, Ермек ринулся к дверям. Ничего не понимая, профсоюзники проводили его удивленными взглядами.

— Глупость затеяли! Не успеет! — мрачно заметил подошедший Кротов. Закинув руки за спину, он нервно прошелся по холлу. — А самолет задерживать я не буду. Ни на минуту!

Вдруг он осекся, взглянув в сторону дверей, ведущих в главный зал. Оттуда неторопливо двигался поверенный в делах Советского Союза в Асибии Демушкин, приветствуя отъезжающих отработанной любезной улыбкой.

Через полчаса динамики объявили посадку на самолет, отбывающий в Москву. Объявление касалось всех, кроме тех, кто шел по категории «very important person»[5], летящих, разумеется, по первому классу, их сажали в последнюю очередь, чтобы не держать в душном салоне в ожидании старта самолета.

Прошло еще десять минут. Ермека не было. Антонов, извинившись перед отъезжающими, вышел служебным проходом на летное поле и направился к серебристой туше огромного лайнера, возле которого суетились рабочие и техники из обслуживающей бригады. Недалеко от самолета, на ветерке, в расслабленных позах стояли трое из экипажа, одетые в темно-синюю униформу. По лычкам на погонах Антонов выделил командира — человека с сухим, аскетическим, неулыбчивым лицом. Сочувствия от такого лица не жди, и все же Антонов высказал в серые неприветливые глаза свою просьбу. Глаза командира накоротко прикрылись веками в размышлении.

— В Москве сегодня плюс пять… — подкрепил слова Антонова один из стоявших рядом членов экипажа.

Командир кивнул:

— Убедили! Жду лишних пятнадцать минут. Ни минуты больше.

Вскоре у самолета затормозил сверкающий черным лаком «мерседес» под красным флагом. Из кабины вышли поверенный, Каменкович и двое отъезжающих асибийцев. Вслед за «мерседесом» подкатил на своем синем аэрофлотовском «Жигуленке» встревоженный Кротов.

Командир скептически оглядел белые, просвечивающие на солнце костюмы профсоюзных лидеров, покачал головой и, обращаясь к стоявшему рядом члену экипажа, обронил:

— Шутники!

К нему подошел Кротов:

— Можно трогаться. У нас все.

Командир покосился на наручные часы, не глядя на Кротова, объявил:

— Ждем еще десять минут!

— Почему? — удивился Кротов.

— Надо! Официальный представитель посольства просит. Придется уважить!

Кротов метнул в сторону Антонова недовольный взгляд.

— Задержка получается, — объявил поверенному. — Минут на десять.

— На десять! — нахмурился Демушкин. — Почему?

— У командира есть соображения… — пришел на помощь Кротову Антонов.

— А… — Демушкин знал, что даже ему, поверенному, не стоит лезть в поднебесную службу.

Повернувшись к Сусану Готи, продолжил:

— Так что я говорил? Ах да… Значит, советую вам в Москве непременно прокатиться в метро. У нас лучшее метро в мире…

Прошло десять минут. Ермека не было. Из двери салона выглянул механик, отыскал глазами стоявшего внизу в толпе провожающих Антонова, выразительно развел руками, мол, больше ждать не можем, крикнул Кротову:

— Сажай!

Через несколько минут отъезжающие гости были уже в салоне самолета, дверь захлопнулась, и трап стал медленно откатываться в сторону.

Именно в это мгновение на огромной скорости выскочил на летное поле белый «пежо», резко затормозил в недопустимой близости от самолета, из машины выскочил Ермек и, размахивая над головой, как флагом, двумя свитерами, синим и белым, бросился к самолету.

Его сразу же заметили из пилотской кабины, дверь салона распахнулась, из черного проема высунулась голова стюардессы:

— Бросайте!

Связав свитера рукавами, Ермек ловко швырнул их прямо к ногам стюардессы. Дверь снова мягко вошла в пазы, огромное тело лайнера вздрогнуло от торжествующего грохота — завели первую турбину.

Стоящие внизу вдруг увидели в круглом проеме одного из иллюминаторов седовласую голову Сусана Готи. Над синей полоской свитера сверкнули в улыбке зубы и мелькнула белая, в темной окантовке ладонь — Готи благодарил.

Когда самолет, сотрясая воем аэродромные плиты, укатил к взлетной полосе, унося с собой в далекий конец поля тяжелый шлейф грохота, поверенный обернулся к Кротову:

— Что произошло? Почему задержали самолет на целых двадцать минут?

Кротов искательно взглянул на Антонова.

— Задержался самолет не на двадцать, а на двенадцать минут, — спокойно заметил Антонов и коротко объяснил причину задержки.

Поверенный в ответ недовольно поморщился:

— О таких вещах нужно думать заранее, товарищ Антонов. Заранее! Это входит в ваши служебные обязанности.

И направился к своему «мерседесу». Шофер открыл перед ним дверцу машины, Демушкин, по-стариковски согнувшись, нахохленный, раздраженный затянувшимися проводами, оглушающим воем турбин, липкой жарой, медленно влез в кабину машины, и «мерседес» рванулся в сторону аэровокзала. Каменковича захватить забыли.

— Не волнуйтесь, мы вас прихватим! — с иронической ухмылкой обратился к нему Ермек. — Это входит в наши служебные обязанности — оказывать помощь советским гражданам. Понимаете, с о в е т с к и м. А гражданам других стран мы, консульские работники, оказываем помощь по велению сердца, как сегодня.

Когда, возвращаясь с аэродрома, они добрались до города, солнце уже село, и пришлось ехать при свете фар.

В дороге Ермек рассказывал:

— Докатил я до телеграфа, а там пробка. Ну, думаю, дело табак. Бросил машину и бегом через рынок, огороды, кустарник… — Он расхохотался. — Видели бы вы, как на меня лупили глаза африканцы: свихнулся азиат!

— Сколько же километров пришлось отмахать?

— Два туда, два обратно! — Ермек театрально выпятил грудь и похлопал по ней ладонью. — Как-никак у меня второй разряд по спринту.

Фары машины выхватывали из мрака идущих по обочине дороги дагосцев. Ярко, как светлячки, вспыхивали под лучами света белки их глаз.

Каменкович, забившись в угол на заднем сиденье, всю дорогу виновато помалкивал.

Антонов довез своих спутников до жилого дома посольства и отправился к себе на виллу.

Асибе открыл ворота, впуская машину, приветственно поднял руку, по-солдатски отдал честь.

— Новой кобры не объявилось?

— Нет, мосье, ни одной! — Асибе оставался вполне серьезным. — Если появится, вы можете быть спокойны, мосье, я не прогляжу.

Ни в холле, ни в спальне Ольги не оказалось. Он заглянул на веранду — и там ее не было. Нашел жену на крыше. Крыша их дома представляла собой ровную бетонированную площадку, огороженную кирпичным барьером. Они поставили здесь круглый столик и два соломенных кресла и временами по вечерам поднимались сюда поглядеть на мерцающие в густом мареве, как бы размытые жарой блеклые огни тропического города. С некоторых пор в час старта московского самолета Ольга стала приходить на эту площадку, чтобы полежать в кресле, отдавшись своим думам. Самолет пролетал почти над их домом, устремляясь в сторону затухающей над океаном вечерней зари, поблескивал крыльями в последних лучах заходящего солнца и медленно уносил свой пульсирующий сигнальный огонек в тяжелый мрак наползающей из глубин континента ночи.

Ольга лежала в кресле, откинув голову на спинку, и отблески городских огней озаряли ее широко раскрытые глаза.

— А я вот самолет провожала… — В ее голосе Антонов почувствовал заискивающие нотки, а улыбка была странной и: беззащитной.

— Догадываюсь.

— Но сегодня солнце не успело на прощанье позолотить самолетик, как обычно. Уже скрылось. — Она помедлила. — Почему сегодня самолет запоздал с отлетом?

— Были причины…

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного.

Антонов сунул руку в карман брюк, вытащил адресованные Ольге письма, положил на столик.

Она даже не взглянула на них. Глаза ее были по-прежнему устремлены в сторону океана, к небу, в котором замирал последний отблеск ушедшего за океан еще одного их африканского дня.

— А через сколько часов сегодняшний самолет приземлится в Москве? — вдруг спросила она.

— Ты же прекрасно знаешь, — отозвался Антонов. — Через одиннадцать.

Она качнулась в кресле, еще больше запрокинула голову, потянувшись взглядом к проступившей в поднебесье одинокой звезде.

Ему вдруг стало бесконечно жаль жену. Захотелось подойти, положить на ее голову ладонь, сказать: «Послушай, дружище, ведь у нас с тобой еще не вечер, еще все можно поправить, просто случилась размолвка, и все тут. Это бывает…»