Антонов знал Сонину историю. Познакомилась с Исифу в Киеве, он кончал там мединститут, она училась в педагогическом. Он влюбился в нее беспамятно. Не красавица, но дородная, крепкая, с милым открытым веснушчатым лицом. Немало киевских хлопцев волочилось за Соней, а вот пришелся, по душе этот серьезный, с непонятной грустью в глазах курчавый человек из далекой неведомой страны. Исифу из простой крестьянской семьи, когда-то его предки были рабами знатного португальского сеньора, от которого и прилипла к ним звучная графская фамилия — де Медейрос. Наверное, надо было проявить очень большие способности и упорство, чтобы здесь, в Черной Африке, без поддержки пробиться через все школьные ступени и получить от прежнего реакционного правительства путевку на учебу за границу. Была возможность ехать во Францию, он выбрал Советский Союз. В Киеве первое время без языка было трудно. Он долбил, долбил русский с упорством крестьянина, вышедшего с мотыгой на каменистое поле. Соня стала помогать ему в языке, а Исифу занимался с ней французским.

Скоро они почувствовали, что необходимы друг другу. Но прежде чем соединить свои судьбы, еще многое предстояло им пережить: в семье Криворучко решение единственной дочери выйти замуж за африканца произвело настоящий переполох. У отца сердечный приступ: дочка уедет, и куда — в Африку! В чуждый, непонятный, ненадежный мир. Мать причитала: «Там тебя съедят, я их знаю». Африканцев мать не знала и знать не могла — слушала болтовню баб во дворе. Но Соня была упряма и решительна. Постепенно в семье привыкли к чернокожему претенденту на руку дочери. А со временем стал он все больше нравиться. «Хотя и черный, но человек хороший», — сообщала Сонина мать своим подругам во дворе. «Значит, судьба такая», — заключил однажды со вздохом отец. А потом родились мальчишки-двойняшки. Одного назвали в честь Сониного отца — Владимиром, второго в честь африканского деда — Саду. Вот так Соня Криворучко с днепровского берега стала мадам Софи де Медейрос и очутилась в Дагосе, столице небольшой африканской страны у самого океана.

…Соня принесла чайник, разлила по чашкам крепкий пахучий напиток.

— И я с вами подкреплюсь! — вздохнула. — Вот нечего к чаю подать. Одного нет в продаже, другого нет… — Подвинула к Антонову сахарницу: — Берите! Сахар муж достал. В госпитале выдали. Для детей. Целых три килограмма.

— Неужели в магазинах уже и сахару нет?

— Ха! — изумилась Соня. — Вы что, в магазины не заглядываете? Месяц, как пропал сахар. Торговцы саботируют. Берут нас за горло.

Антонов про себя отметил это «нас». Не случайно сказала. Уезжал Медейрос в СССР при прежнем правительстве, вернулся при новом, демократическом, и сразу стал активным сторонником революционного режима. Многие врачи в Асибии враждебно восприняли демократические перемены: зачем эти перемены им, принадлежащим к самой привилегированной верхушке общества, обладающим дипломами, полученными во Франции, Англии, Египте? Они чуяли для себя опасность, как и любой состоятельный буржуа в Асибии — как бы не потерять хорошие доходы. Недаром никакими посулами не затащишь их в провинцию, где во врачах особенно нуждаются: невыгодно, разве заработаешь на неимущих? А Медейрос и пятеро других выпускников советских медицинских вузов, вернувшись на родину, тут же включились в осуществление программы нового правительства по здравоохранению. Медейроса направили в военный госпиталь, и сейчас во всей армии этой страны он единственный рентгенолог, да еще обслуживает портовую больницу, госпиталь в Алунде и по деревням ездит с передвижной рентгеновской установкой. А в последние месяцы напряженной ситуации в стране, когда врачи либо бастуют, либо стремятся увильнуть от выполнения правительственных распоряжений, Медейросу приходится вертеться волчком.

— Мы его почти не видим, — рассказывала Соня, отпивая маленькими глотками чай. — Мотается как очумелый. Иногда ночью спит по два-три часа, стонет во сне. Даже страшно. Господи! И когда все это кончится? И чем? — Она в упор взглянула на Антонова. — Вы, Андрей Владимирович, конечно, больше знаете, чем мой. Обстановка серьезная, верно ведь? А?

— Серьезная!

Она грустно покачала головой.

— Кругом болтают о государственном перевороте. Вот-вот будет. Правый, конечно. Тогда-то моего и возьмут за шкирку, как пособника «красных». Его ведь здесь «красным» некоторые зовут.

— Будем надеяться, что ничего у них не получится.

— Вот и мой говорит: не поддадимся! А сам поддается, да еще как — одна кожа да кости. Только что этой распроклятой малярией переболел… А вы к нему по делу?

Антонов рассказал о недавнем происшествии на шоссе, о бедственном положении Тавладской.

— Бедняга! — искренне вырвалось у Сони. Помолчав, вздохнула. — Господи, где только наших русских баб не встретишь!

Подлила чаю в чашку Антонова и уверенно заключила:

— Поможет! Как тут не помочь? Своя же…

— Не совсем… — попробовал поправить хозяйку Антонов, но Соня в упор взглянула ему в лицо строгими немигающими глазами и упрямо повторила:

— Своя!

Будто решающую точку ставила в бесполезном споре, в котором мнение у нее неколебимое. И за этой точкой была вся теперешняя Сонина жизнь — думы, сомнения, надежды… На какой-то миг в ее лице проступило отчуждение.

— Как у вас дела в культурном центре? — спросил Антонов, желая перевести разговор на другую тему. — Уже начали подготовку? Успеете к сроку?

Но, судя по всему, и эта тема не вызывала у Сони радости.

— Да так… — неопределенно ответила она, скосив глаза в сторону. — Время еще есть. Успеем, конечно, если обстоятельства в стране позволят. И другие тоже…

— А как с Голопятовой?

Соня беспомощно развела руками:

— Да никак! Терпим друг друга. Когда як ней подхожу, лицо ее каменеет. Однако язык прикусила. Но дура всегда останется дурой — это уж от рождения.

Антонов подумал: дело тут не в глупости одной Голопятовой. Все сложнее…

На улице грохотнул мотор машины и тут же затих, через щелки ставней в комнату вполз едкий запах бензинового перегара.

— Папа приехал! — Из соседней комнаты выскочили мальчишки и вприпрыжку бросились к дверям.

После слепящего света улицы в полутьме комнаты Исифу сощурился, пытаясь разглядеть, что за человек у него в доме.

— Папа! Папа! У нас гость! — кричали мальчишки.

— Гость в дом — бог в дом! — сказал по-русски почти без акцента Медейрос, шагнул с протянутой рукой к поднявшемуся из кресла Антонову. — Привет сердечный! Здоровеньки булы!

Исифу в самом деле заметно сдал. Под глазами не по возрасту обозначились вялые складки кожи, белки глаз стали желтыми — то ли от хинина, то ли от хронического недосыпания. И пожатие его руки показалось вялым — обычно жал так, будто хотел убедить, что вы имеете дело с крепким, знающим себе цену и надежным человеком. И все же Исифу по-прежнему был хорош собой — высок, широкоплеч, лобаст, с открытым, спокойным, внушающим доверие лицом.

— Чаю хочешь, Ося? — спросила Соня.

Садясь в кресло, Исифу устало отозвался:

— Конечно, хочу, солнышко! Какой тут разговор! Только сперва принеси мне простой воды.

Соня ушла на кухню и вернулась оттуда с пузатым колебасом и глиняной кружкой, налила ее до краев. В воде плавали травинки сипа[6].

— Пей, горемыка!

С облегчением откинувшись в кресле, Медейрос сделал глубокий вдох, словно набирался силы в добром покое своего дома и своей семьи.

— Что творится-то! — причмокнул губами. — Бензина снова в колонках нет. На чем ездить? А у меня больные…

— Дам я вам бензин, — предложил Антонов. — У меня в канистре литров двадцать.

Медейрос качнул головой, отвергая предложение:

— Не в том дело, бензин завтра достану. На базе нашего штаба дадут. Не в том дело…

Он потер свой мощный боксерский подбородок, некоторое время задумчиво смотрел на дымящуюся перед ним на столе чашку чая, которую поставила жена.

— Я вот о чем размышляю… Не слишком ли круто взял наш президент? Хочет одним махом из прошлого века в будущий! С классовыми противниками надо расправляться постепенно, а он их сразу всех ополчил против режима — от иностранных монополий до деревенских колдунов. Здесь все-таки Африка…

Поднял глаза на Антонова, как бы ожидая от него ответа — знакомы они уже второй год, встречались не раз при разных обстоятельствах, даже однажды Медейросы побывали в гостях у Антонова вместе со своими мальчишками. Вроде бы можно уже рассчитывать на взаимную откровенность.

Но на такую откровенность Антонов пойти не мог. Ему, консулу, не положено обсуждать с иностранцем действия здешнего правительства, тем более с критической точки зрения. Вероятно, Медейрос прав, правительству действительно стоило бы проявлять в реформах побольше терпения, расчета и сдержанности. Соня, по-своему расценив раздумье Антонова, решила прийти ему на помощь:

— Ося! Не втягивай консула в разговоры, которые он вести с тобой не имеет права. Ты врач, а не политик. Не лезь туда, куда не просят. Помни, что у тебя семья.

Тон у Сони был приказным, и не вызывало сомнения, что командует в доме именно она. Понизила голос, оглянувшись на спальню, где играли дети:

— К тому же мальчишки слышат, — бросила взгляд на Антонова. — А вы представляете, Андрей Владимирович, какими политиками становятся мои полукровки. В головенках им приходится совмещать столько всего: две нации, папину и мамину, два цвета кожи, три языка — ведь, кроме французского, есть здесь еще и местный, разные идеологии, культуры, привязанности… Не приведи господь!

— Да, — согласился с женой Исифу. — Нашим ребятам порой лихо достается. Сверстники на улице их сторонятся, дразнят: порченые! У нас ведь тоже свой, черный расизм существует. Еще какой!

— Словом, будущее у них не такое уж простое, — печально заключила Соня и вдруг спохватилась, обернулась к мужу: — Андрей Владимирович к тебе за помощью приехал.