Глава первая В ПУТЬ ЗА ОДИНОЧЕСТВОМ

Смолина не встречали, хотя он дал заранее телеграмму. Багаж был весомый: два чемодана, набитых всякой всячиной, необходимой для дальнего рейса, и коробка с книгами. Он поволок вещи на привокзальную площадь, но тут же убедился, что о такси нечего и мечтать. Придется все сдавать в камеру хранения и ехать на поиски судна. Только где оно стоит? В Москве предупредили: может стоять у пассажирского причала, может в торговом порту, не исключено, что и на рейде.

Сдав вещи, снова вышел на площадь и сразу же увидел Крепышина, его просто невозможно было не увидеть. Фигура Крепышина возвышалась над толпой, как монумент, обрисовываясь четким треугольником с нацеленным вниз острием. К верхней линии треугольника, образующей плечи, приставлена другая геометрическая фигура-параллелепипед, составляющая шею и голову, снизу торс подпирали две мощные опоры ног.

Он был одним из немногих в экспедиции, кого Смолин знал заранее. Почти весь ее состав из одного и того же института, а Смолин — из другого, и в этой компании вроде бы приблудный. Крепышин был ученым секретарем экспедиции и при оформлении документов Смолину пришлось с ним встречаться. Этот человек, с виду похожий на неуклюжего робота, на самом деле был подвижен, весел, общителен.

На привокзальной площади Крепышин вместе с шофером грузил в «рафик» картонные коробки, которые подвез на тележке носильщик. Коробки даже на глаз были увесистые, но ученый секретарь управлялся с ними играючи и, подходя к «рафику», Смолин подумал, что фамилия Крепышин как нельзя более соответствует этому человеку.

— Откуда вы, Константин Юрьевич? — изумился Крепышин, швырнув в кузов очередную коробку и стирая пот со лба. — Ждали вас завтра.

— Но я же послал телеграмму. Разве не получили?

Крепышин ухмыльнулся, блеснув тугими влажными щеками.

— Может, и получили. Но не среагировали. Привыкайте! Включаясь в состав нашей экспедиции, вы попадаете в жизнерадостный мир неразберихи. Уверяю: скучать не придется. Главное — демонстрировать усердие в работе. — Он кивнул на «рафик». — Сейчас, например, по совету Остапа Бендера проводим операцию под лозунгом: «Автопробегом по бездорожью и разгильдяйству!»

Угольно-темные узкие глаза Крепышина весело поблескивали, словно призывали Смолина в будущих служебных и личных отношениях принять именно этот, легкий для обоих, стиль разговора. Он показал на картонные коробки:

— Знаете, что это такое? Планы экспедиции. Их так много, что большую часть безболезненно можем прямо в коробках сдать на макулатуру и взамен получить «Графа Монте-Кристо» или «Золотого теленка».

В машине по дороге в порт Крепышин делился со Смолиным новостями. Главная состояла в том, что в срок судно, конечно, не уйдет.

Он загибал один палец за другим.

— Нет рефмеханика. Старый уволился, а нового еще только оформляют. Вдруг заболел начальник радиостанции. Нет двух уборщиц. А без них тоже не поедешь — не нам же с вами гальюны чистить. Воды судно не добрало — еще качают. Золотцев не прилетел из Москвы. Двоих из минздравовского института недооформили, и неизвестно, успеют ли…

«Онега» оказалась на месте престижном — у пассажирского причала. Ярко высвеченное клонившимся к закату солнцем белобортное, недавно подновленное судно было похоже на айсберг, занесенный сюда из невероятных далей прихотью морских течений.

Глядя из окна «рафика», подъезжавшего к пассажирскому пирсу, Смолин невольно залюбовался судном — коренасто, широкогрудо, в напряженных очертаниях таится скрытая сила борца, готового встретить любой натиск стихии. На этом судне Смолину предстояло провести три месяца, отныне оно становилось его домом, кровом, прибежищем и надеждой: унесет в новый мир, далекий от береговой житейской толкотни.

«Рафику» пришлось остановиться в сторонке, потому что к трапу приткнулся обшарпанный пикапчик, и молодые рукастые парни, судя по всему, из команды «Онеги», вытаскивали из его кузова похожие на сундуки, с металлическими уголками ящики. Возле пикапчика суетился худой человек с морщинистым лицом и явно крашенной шевелюрой. Он озорно играл бойкими карими глазками, театрально вскидывал над головой длинные руки и с панибратским подобострастием взывал к несущим ящики:

— Ребятушки, родненькие! Осторожнее! Это аппаратура! Ценнейшая! Люксус! Нежно, нежно несите! Вас же снимать буду, ребятушки! Вас! Для истории!

Крепышин и Смолин стояли в сторонке, дожидаясь, пока разгрузят пикапчик.

— Кинооператор, — пояснил Крепышин. — Шевчик Кирилл Игнатьевич. Довольно известный.

— А он зачем? — изумился Смолин. — Снимать-то что? Рейс научный…

Крепышин со значительностью повел подбородком:

— Как-никак в Мировой океан идем. Кинооператор не помешает. Для пропаганды.

Смолин поморщился, и это не ускользнуло от цепкого глаза Крепышина.

Он осторожно поинтересовался:

— А вы что, против?

— Мне все равно! — пожал плечами Смолин, поняв, что его собеседник не так уж однозначен, как хочет казаться. — Лично я еду в этот рейс ради науки.

— Ухожу! — мягко поправил Крепышин. — Здесь принято говорить «ухожу в рейс», уважаемый Константин Юрьевич.

В голосе его снова звучали самые дружеские нотки.

В этот момент возле них появилась худенькая миловидная девушка с чемоданом в руке. Выйдя из-за «рафика», она столь неожиданно предстала перед изумленными очами Крепышина, что тот лишь с запозданием успел пошире расправить свои впечатляющие плечи.

— Скажите, здесь лестница на пароход? — спросила она.

Щеки Крепышина зацвели алыми бутонами, залоснились от удовольствия.

— Лапонька! Это не лестница. — Он едва сдерживал свой молодецкий восторг. — Это трап. Трап на лайнер под названием «Онега». Простите, а вы к кому? Не ко мне ли? — И поощрительно улыбнулся.

В лице девушки не дрогнул ни один мускул.

— Меня прислали из управления, — сухо пояснила она. — Коридорной. К кому я должна обратиться?

— Коридорной? — воскликнул Крепышин. — Вас? Коридорной? То есть уборщицей? Так вы же, наверное, артистка.

— Я инженер-пищевик, — так же сдержанно ответила девушка.

Настала очередь удивиться и Смолину:

— Действительно, чудно, инженера — и уборщицей!

Теперь девушка впервые внимательно посмотрела и на Смолина, даже чуть прищурила аккуратно подведенные глаза, словно прикидывая, по какому баллу оценить еще одного из тех, с кем ей предстояло провести три месяца в маленьком судовом мирке. Медленно произнесла:

— А я люблю путешествовать. Хочу посмотреть мир. Это мое хобби — путешествия.

— Прекрасно! — воскликнул Крепышин. — Ответ, достойный леди. Как утверждал Остап Бендер, муза дальних странствий манит. Разрешите помочь вам, мадемуазель. — Он подхватил ее чемодан и, преградив мощным плечом дорогу Шевчику, который собирался вслед за своими ящиками шагнуть на трап, увесисто поставил ногу на первую ступеньку. — Пойдемте! Я вам покажу, что к чему на этом, как вы образно выразились, пароходе.

Дойдя до середины трапа, он оглянулся на идущую вслед за ним девушку, блеснул крепкими зубами:

— Только с одним условием, лапонька! Убирать будете на твиндеке. Как раз там моя каюта.

И, бросив взгляд в сторону стоявшего на причале Смолина, подмигнул: мол, видали, какие кадры!

Опыт морских путешествий у Смолина был ничтожный. В молодости как-то отдыхал в Феодосии. Осточертело валяться на пляже, взял на морвокзале билет и на маленьком теплоходе отправился в Ялту. Погода оказалась скверной, ветер раскачал море до шторма, судно болтало нещадно, все внутренности вывернуло наизнанку, и в Ялте он сошел на берег согбенным стариком с мятым лицом и жидким, как у медузы, телом. Сел на скамейку на приморском бульваре и поклялся себе никогда не ступать на борт ни одной посудины. Только однажды нарушил клятву — они с Людой провели десять дней на теплоходе, совершавшем рейс из Москвы в Астрахань, десять отличных дней, когда им казалось, что оба счастливы и так будет в их жизни всегда…

Что же заставило его на этот раз, не раздумывая, согласиться на трехмесячное плавание в океане? Пожалуй, на этот вопрос он и себе самому не смог бы ответить. Сказав в телефонную трубку: «Да, конечно! С удовольствием», — он отрезал все пути к отступлению, но в последнем слове покривил душой. Все дни перед отъездом он думал о предстоящем путешествии без всякого энтузиазма.

И вот сейчас, ступив на трап «Онеги», горестно вздохнул.

Дежурный матрос провел Смолина по длинному коридору судна, залитому холодным искусственным дневным светом, к каюте заместителя начальника экспедиции Ясневича. Из-за стола, заваленного бумагами, неторопливо поднялся невысокий лысый человек и двинулся навстречу Смолину, изящным отработанным жестом протягивая к нему руки, словно собираясь заключить в объятия.

— Константин Юрьевич! Милости просим к нашему очагу, — пропел он и сделал приглашающее движение пухленькой рукой в сторону кресла. — Сит даун, плииз, май френд. Ай эм вери глед ту си ю он зе борт оф Онега. Вот из ёр кондишен афте трейн фром Моску?

По-английски Ясневич говорил бойко, но на ученическом уровне — это стало ясно по первым фразам. И Смолин, тоже по-английски, ответил, что невероятно счастлив познакомиться с мистером Ясневичем, считает для себя честью отныне пребывать под руководством столь солидного ученого и столь эрудированного человека, вооруженного превосходным английским. Хотел бы полюбопытствовать, где он его изучал? Не в Оксфорде ли?

Выслушав эту тираду, Ясневич опешил, выкатив голубоватые блеклые глаза. Наверняка далеко не все понял из сказанного, потому что Смолин намеренно подбирал слова нерасхожие, потруднее, искренне потешаясь над незадачливым полиглотом. Дело в том, что еще в Москве Крепышин поинтересовался, знает ли Смолин иностранные языки. Смолин ответил, что когда-то давно изучал английский. Ничего, успокоил его Крепышин, не пропадем, в экспедиции свой спец имеется, наш зам Ясневич чешет по-английски и по-французски — только держись! Да и он, Крепышин, в случае чего тоже готов помочь Смолину в переводе. Ведь работать-то придется с американцами. И добавил с легким назиданием: в нашем деле без языков ох как туго!