Глава 2

Война шла по земле в громе орудий, в зареве пожарищ.

Еще не пикировали над мирными городами бомбардировщики, и человечество еще ничего не знало об атомном оружии. Свастика была только древним символом, известным лишь специалистам по истории религии; рабство казалось безвозвратно ушедшей общественной формацией, а вандализм — понятием историческим и применяемым лишь как метафора в начале нашего просвещенного века. И уж, конечно, аутодафе на площадях было атрибутом канувшего в лету средневековья.

Но империализм уже набирал силу, уже пробовал когтистой лапой почву: выдержит ли грозный вес «фердинандов» и «пантер», человеческие множества на Нюрнбергском стадионе, силу нашествия и силу триумфа. Империализм еще не бросил в игру главный козырь, не выпустил самых страшных своих порождений. Он еще только готовил их. И никто не мог полагать, что видение ада, рожденное религией и подхваченное литературой, войдет в реальную жизнь во вполне материальной форме золингеновской стали, крупповских печей и отравляющих газов «ИГ Фарбен».

Уже шли к бою пушки с длинными стволами, дальнобойность которых еще недавно была мечтой военной науки. И только входили в страшный обиход войны огнеметы — оружие ближнего боя. Предвосхищая испепеляющее действие напалма, они метали огонь, поражая цель пламенем, словно обливая ее расплавленным металлом.

Новый, 1915 год, не предвещал ничего утешительного.

— От того, что Гинденбург стал главнокомандующим Восточного фронта, а Людендорф — начальником штаба, вряд ли что-нибудь изменится. Не это важно…

— А что важно, Клара? — спрашивает Роза.

— А то, что блицкриг провалился. Вот это важно. Никакие новые назначения не скроют от масс провал основного плана войны.

— Какая бойня! Только на Марне бились полтора миллиона человек… — Роза нервно ходила по комнате, ломая тонкие пальцы.

Клара встретилась с Розой в маленьком кафе, недалеко от городских ворот Штутгарта. Эта встреча напоминает давние дни нелегальщины. И кафе имеет свою не совсем обычную историю: его содержит Эмма Тагер. Когда она получила его в наследство от тетки, Эмма была в затруднении: она никогда не занималась торговлей.

Но Клара подумала тогда, что крошечное и незаметное заведение может пригодиться для работы, для встреч по делам партии. В тяжелые времена. Так и случилось. Здесь спокойнее, чем в доме Клары, вокруг него крутятся несложно замаскированные — то колесом точильщика, то палкой фонарщика — соглядатаи.

Встреча с Розой вызвана важным обстоятельством. С большой осторожностью Клара ведет переписку с единомышленниками во многих странах: ищет возможности собрать международную конференцию женщин-социалисток.

Мысль об этом была подсказана еще в первые месяцы войны Лениным. А обратилась с ней к Кларе Инесса Арманд. И теперь настала пора действий.

Подготовка конференции должна быть нелегальной: такова обстановка в Германии к концу первого года войны. Когда «Равенство» выходит в белых заплатах, наложенных цензурой, когда всякое слово правды влечет за собой наказание по законам военного времени.

Роза и Клара ценят каждую минуту этой своей встречи. Единство взглядов, взаимное понимание придает их дружбе особую глубину и значение. «Как она изменилась! Раньше годы словно обтекали ее, а теперь вот они, все видны в морщинах лица, в седине, в горькой улыбке. И только глаза прежние. Как будто вся энергия, вся жизненная сила сосредоточилась именно в них. Как странно они сохранили не только свое выражение, но и голубизну. И седые волосы подчеркивают ее». Так Роза думает о Кларе.

«С годами женские лица расплываются, теряют свою определенность, но у Розы наоборот! Все черты обострились, и без того худое лицо словно бы уменьшилось. И весь облик ее приобрел еще большую хрупкость, почти бестелесность»… — думает Клара.

Они слишком близки, чтобы изливать свои чувства в потоке слов. Роза отчетливо представляет, чем полнятся дни Клары: ее усилия сохранить верность традициям «Равенства», ее отчужденность от штутгартских «политикеров» и ожидание писем от сыновей; и важнее всего — упорные попытки создать новое единство, противостоящее войне.

— В сущности, случилось самое страшное, — говорит Роза. — Грянула война, и мы оказались разобщенными. Предложение из России — словно огонек впереди.

— И все же мы плывем по темной реке, Роза, так много препятствий, и вовсе не видно, как их обойти.

Даже для сугубо предварительных переговоров необходимо выехать в другую страну. Они выедут, скажем, в Амстердам и вызовут туда некоторых лично знакомых им деятельниц женского движения. С ними надо говорить уже о конкретных сроках и месте конференции.

Их беседа прерывиста, как дыхание взволнованного человека, они касаются то одного, то другого…

— Были письма от Максима?

— Несколько дней назад. Спрашивает о тебе. Где он — непонятно. Естественно: военная цензура. Судя по тому, как он пишет о работе, он — в полевом госпитале у самых позиций.

— Клара, что сталось с Эммой? Она открыла мне дверь, и я едва узнала ее…

— Что удивительного? Ее муж убит. Он был мобилизован на перевозки фуража. Сразил случайный снаряд. Какой был человек! Я ведь так давно знаю их семью: мне всегда было тепло у их камелька.

— А дети?

— Сын призван, пока — в сравнительной безопасности. Пишет. Замужняя дочь — в Эссене. Что говорит Карл о наших перспективах?

— Когда Сони нет в комнате — что нас скоро упрячут за решетку. А если серьезно — он активнее, чем когда-либо. И ты знаешь его особенность: как будто появляется одновременно в разных местах.

— Ты непременно хочешь сегодня же уехать, Роза?

— Да. Я думаю, что мне лучше не маячить здесь. Штутгарт, в общем, маленькое местечко. Когда будет решено со встречей в Амстердаме, мы с тобой съедемся, скажем, в Дюссельдорфе, да?

— И поедем вместе?

— Конечно. Если нам дадут визу — хорошо. Нет — тоже не заплачем: устроимся с чужими паспортами. Да?

— Лишь бы удалось списаться со всеми. Чтобы в Амстердаме был уже ясный разговор о цели и сроках.

Лампа на столе шипит, и Эмма входит со свечой в руке:

— Этот керосин военного времени!

— Посиди с нами, Эмма… Что говорят женщины на рынке?

— Все то же, Роза. Что скоро и на мясо будут карточки. И шлют проклятья войне и тем, кто ее начал. Но, конечно, большинство верит тому, что не мы виновники ее, что немцы только обороняются, — Эмма горько улыбается.

С тех пор как убили Пауля, она особенно близка с Кларой. И забота о ней сделалась для Эммы необходимостью.

Это совсем крошечное кафе так сгодилось теперь. Доходов от него — кот наплакал! Кому придет в голову расположиться здесь, если за углом имеются настоящие заведения? Зато для друзей Клары, для встреч со своими людьми — не придумаешь ничего удобнее. После полицейского часа Эмма закрывает ставни, заставляет деревянным щитом дверь. И если Клара как раз в это время пишет текст листовки, то может это делать вполне спокойно.

— У тебя, как всегда, отличный кофе, Эмма, — говорит Роза, — и совсем довоенный штрудель.

— Ах, Роза, кофе, конечно, желудевый, но я научилась манипуляциям с цикорием. А штрудель, да, он почти как прежний. Если не считать того, что мука наполовину с отрубями.

— Не будем мелочными: зачем вдаваться в детали! Будем наслаждаться нашей встречей! — весело говорит Роза.

За окнами синеет вечер. Фонарь на крыльце выхватывает у него только маленький кусочек света. Такой маленький, что в нем видны лишь до блеска надраенные ступеньки, ведущие к входной двери под козырьком крыльца, и куст боярышника, сейчас присыпанный снегом: он падал целый день.

В помещении тепло и уютно, на дешевых обоях дрожат тени, пламя свечи слегка колеблется.

— Надо бы заклеить окна, чтобы не дуло, да все руки не доходят, — бормочет Эмма и вынимает из кармана передника свои большие руки, переделавшие столько работы за долгую жизнь.

Роза зябко кутается в пуховую шаль, ее длинноватый носик морщится от улыбки:

— Знаешь, Клара, у вас тут так тихо, как будто роскошный локаль Эммы Тагер заколдован от посторонних посетителей!

И хохочет: смех ее прежний.

Эмма отвечает серьезно:

— Можете быть спокойны: никто не посягнет на наше гостеприимство.

И в эту минуту бойко и весело зазвонил колокольчик входной двери.

— Пройди за стойку, в комнату Эммы, — быстро сказала Клара, и Роза скользнула в узкую дверь.

В крошечное зальце вошел невысокий мужчина в дорогой шляпе, в модном касторовом пальто — такой посетитель был бы уместен где-нибудь у Кемпинского, а не в скромной забегаловке фрау Тагер.

— Добрый вечер! — сказал гость.

— Добрый вечер. Раздевайтесь, пожалуйста, — ответила Эмма.

Посетитель повесил шляпу и пальто на вешалку у входа и, приглаживая одинокие волоски на лысине, прошел к свободному столику. Их было тут всего два, и он быстро сообразил, что может подсесть к даме, которая в одиночестве допивала кофе в свете догорающей свечи.

— Вы позволите? — спросил он учтиво.

— Пожалуйста.

Эмма внесла заправленную лампу, и теперь незнакомец во все глаза смотрел на Клару.

— Фрау Цеткин! Боже мой, фрау Цеткин! Сколько лет я не видел вас!

Клара могла бы на это заметить: что касается ее, то она вообще его никогда не видела! Могла бы… Но что-то знакомое в нем все-таки было! Воображение ее тотчас пририсовало к бледному, слегка одутловатому немолодому лицу соломенного цвета баки, сняло очки, навело румянец на щеки, спрямило фигуру… Получилось! Получился адвокат Зепп Лангеханс. Очень совестливый, очень ловкий господин.

— Я узнала вас, господин Лангеханс. Хотя вы несколько изменились!

— Какая неожиданная встреча! — все не мог успокоиться адвокат. — Что можно у вас выпить, чтобы согреться? — обернулся он к Эмме. — Чего бы я хотел? Ха-ха! Мало ли чего бы я хотел? Французское шампанское! Русскую водку! Но как патриот я готов выпить рюмку рейнвейна. Большую рюмку рейнвейна. И кофе, конечно.