И еще: выходя на улицу, бросьте взгляд вокруг. Может быть, кто-то или по невниманию или по злобе (желаю, чтобы никто не делал зла) что-то бросил, и занялся огонь, поэтому поглядите. Это тоже относится к духовной области, потому что и в этом взгляде присутствует любовь. Я, когда выхожу из каливы, погляжу вниз, погляжу на крышу, понюхаю, не пахнет ли горелым. Другое дело, если у тебя такая вера, что если начнется пожар и ты станешь молиться, то пожар потухнет.

Если же такого нет, то надо действовать [и по-человечески]. Или, когда слышны громовые раскаты, я прислушиваюсь, что это: пушка, учения идут, что-то подрывают? Туда сразу же направляется мой ум, и я начинаю молиться о происходящем. С тем, кто безразличен к себе от любви к другим, пребывает великое Божие попечение, и все люди заботятся о нем.

Но сегодняшнее поколение — это поколение равнодушия! Большинство только для парада и годится. Если что-то случится, то не скажи им: "Обороняйтесь!". Впрочем, ведь и парадов сейчас не хотят! Раньше ходили на парады, слушали марши, у них внутри что-то трепетало. Сегодня среди нас, греков, есть расхлябанность. Конечно, другим народам еще хуже, потому что у них нет идеалов. Видишь ли, у греков есть целая куча недостатков, но есть и дар от Бога — любочестие и удальство. Все-то им праздник! У других народов и слов-то таких в словаре нет.

Мы ответственны[17]

Пришел ко мне в каливу один атеист до мозга костей. Наговорил всякого, а потом заявляет: "Я иконоборец". Вот так: начал с того, что ни во что не верил, а дошел аж до иконоборчества! "Ах ты, говорю, безбожник, да коли ты ни во что не веришь, тогда зачем говоришь мне, что ты иконоборец? Во времена иконоборчества[18] некоторые христиане от чрезмерной ревности впали в прелесть, дошли до другой крайности, и потом Церковь расставила все по своим местам. Не было такого, чтобы они не верили". И, между прочим, этот атеист одобрял все сегодняшнее положение вещей. Поругались мы с ним. "Да, хорошо, — говорю, — что же это за дела? Судьи боятся судить. Люди подают иски на преступников, но потом истцам угрожают, и им приходится брать иски назад. И кто в конце концов всем этим заправляет? Тебе что, нравится такое? Одобряешь их? Да ты сам преступник! За этим ты пришел? А ну, давай отсюда!" Выгнал я его.

— Геронда, не боитесь вы, что так говорите?

— Чего мне бояться? Могилу я себе уже выкопал. Если бы не выкопал, то меня беспокоило бы, что кому-то другому придется тратить силы и копать. А сейчас надо будет только несколько жестянок земли бросить. Знаю еще одного безбожника, хулителя, которому дают выступать по телевидению, несмотря на то, что он произнес самые хульные слова на Христа и на Матерь Божию. И Церковь молчит и не отлучает этих богохульников. Церкви надо было бы отлучать таких. Отлучения, что ли, жалко?

— Геронда, а что они поймут, если их отлучат, раз они все равно ничего не признают?

— По крайней мере, будет видно, что Церковь выражает свое мнение.

— Молчание, Геронда, это все равно, что признавать такое?

— Да. Один написал что-то хульное о Божией Матери, и все молчали. Говорю одному: "Не видишь, что пишет такой-то?" — "Э, — говорит, — что с ним сделаешь? Замараешься, если свяжешься с ними". Боятся говорить.

— А чего он испугался, Геронда?

— Боится, чтобы про него ничего не написали, чтобы не выставили его перед всеми, и терпит хулу на Божию Матерь! Давайте не будем ждать, пока кто-то другой вытащит змею из дыры, чтобы мы оставались в покое. Это недостаток любви. Потом человеком начинает двигать расчет. Потому и распространен сейчас такой дух: "Давайте с таким-то будем в [хороших] отношениях, чтобы он нас хвалил. А с тем-то давайте дружить, чтобы он нас не опозорил, чтобы нас не считали дурачками, чтобы нам не пасть жертвами!" А кто-то молчит от безразличия: "Промолчу, — думает, — чтобы про меня в газетах не написали". То есть большинство абсолютно безразлично. Сейчас еще что-то маленько начало меняться, а ведь столько времени никто ничего не писал. Давно [много] лет назад, я накричал на одного [человека] на Святой Горе. "Патриотизма у тебя больно много", — сказал он мне тогда А недавно он приехал, нашел меня и начал: "Все разложили: семью, воспитание..." Вот когда пришла моя очередь ответить ему его же словами. "Патриотизма, — говорю, — у тебя больно много!"

Все это положение дел привело к чему-то плохому и к чему-то хорошему. Плохо то, что даже люди, что-то имевшие внутри себя, стали становиться равнодушными и говорить: "Разве я смогу изменить ситуацию?" А хорошее то, что многие начали задумываться и меняться. Некоторые приезжают, находят меня и стараются найти оправдание какому-то злу, которое они сделали раньше. Это потому, что они задумались.

— То есть, Геронда, мы должны всегда исповедовать свою веру?

— Необходимо рассуждение. Есть случаи, когда не нужно говорить вслух, и есть случаи, когда мы должны с дерзновением исповедовать нашу веру, потому что если мы промолчим, то понесем ответственность. В эти трудные годы каждый из нас должен делать то, что возможно по-человечески, а то, что по-человечески невозможно, оставлять на волю Божию. Так наша совесть будет спокойна, потому что мы делали то, что могли. Если мы не противостанем, то поднимутся из могил наши предки. Они столько выстрадали за Отечество, а что делаем для него мы? С Православной Элладой, ее Преданием, ее святыми и ее героями воюют сами греки, а мы молчим! Это же страшно! Я сказал одному: "Почему вы молчите? Куда годится то, что творит такой-то?" Он отвечает: "А что говорить? Он же весь провонял". — "Если он весь провонял, то почему вы молчите? Всыпьте ему!". Ничего подобного, его оставляют в покое! Одному политику я устроил выволочку. "Скажи, — говорю, — "Я с этим не согласен"! Это будет по-честному! Ты что же хочешь, чтобы было удобно тебе, а все остальное пусть разоряют?"

Если христиане не станут исповедниками, не противостанут злу, то [разорители] обнаглеют еще больше. Если же христиане противостанут, то те еще подумают. Но и теперешние христиане не бойцы. Первые христиане были крепкие орешки: они изменили весь мир. И в византийскую эпоху — если из церкви забирали одну икону, то народ противоставал. Христос претерпел распятие, для того чтобы нам воскреснуть, а мы безразличны! Если Церковь молчит, чтобы не вступить в конфликт с государством, если митрополиты молчат, чтобы быть со всеми в хороших отношениях, потому что им помогают с гуманитарными учреждениями и т.п., если и святогорцы молчат, чтобы их не лишили экономической помощи[19], тогда кто же будет говорить? Я сказал одному игумену: "Если вам заявят, что прекратят выплаты, тогда вы ответьте, что со своей стороны прекратите странноприимство[20], чтобы они почесали в затылках". Преподаватели богословия тоже сидят тише воды. "Мы, — говорят, — государственные служащие: лишимся зарплаты и как потом будем жить?" Монастыри, между прочим, еще и на пенсиях подловили. А почему я не хочу брать даже этой скромной пенсии ОГА[21]? Даже если монах застрахован у них по страховке ОГА, это все равно нечестно. Если он у них застрахован, как неимущий, — тогда да, это делает ему честь, но в ОГА его страховать к чему? Монах оставил большие пенсии, ушел из мира, пришел в монастырь — и опять ему платят пенсию! И до того дойдем, что ради пенсии предадим Христа!

— Геронда, а как быть, если, к примеру, монахиня проработала сколько-то лет учительницей и теперь имеет право на пенсию?

— Это еще куда ни шло. Но я тебе вот что скажу: если она и эту пенсию куда-нибудь отдаст, то Христос ей даст хорошую пенсию!