ТЕТУШКА ВЕРИЯ

Затерявшаяся в предгорьях Северного Кавказа крохотная станция Кабарда выглядела ласково. Повсюду виднелись дикие яблони и груши, облепленные плодами. Буйная растительность напоминала заросли джунглей. Терновник, грушняк, ежевика, лианы на деревьях, могучий бурьян выше головы — непроходимы. Жарко. После поезда звенело в ушах от трескотни цикад и кузнечиков. Блаженство захватывало дух. Скорее бы в тень, где царят свежесть и прохлада.

Алексей Галерин уверенно направился по тропе в сторону буйных зарослей. Ему предстояло пройти до шоссе, по которому, помнится, до войны ходили автомашины. Он шел по густому лесу, пересёк небольшую речушку по пешеходной кладке из двух брёвен и очутился в раю среди спелых диких груш и яблок. Земля под деревьями усыпана жёлтыми лёжанками. Алексей поднял грушу — сладкая, как мёд. Дички размякли, рассыпаются во рту и приятно кислят. Ешь, сколько хочешь! Дальше по низине простиралась сливовая роща. Посаженная когда-то черкесами, она разрослась, одичала, заглохла, но плоды давала в изобилии. Никто их не собирает. Людей мало. Поразъехались во время войны, а те немногие, что здесь живут, не успевают собирать это богатство.

Военный снял вещмешок, положил на него шинель и стал есть черносливы, сладкие и вкусные, какие только ел до войны. Он теперь курсант военного училища, получил свой первый послевоенный отпуск. Перед отъездом твёрдо решил: сначала на Кавказ к Иваньковым, а потом поедет к маме на Ставрополье. Ведь родных не видел четыре года.

Решение было принято, и вот теперь отпускник Галерин уже шагал по Кавказу. Он шёл к Золотой Горе. Там в довоенное время строили посёлок нефтяников и наткнулись на древнюю могилу черкеса. В захоронении обнаружили саблю, сбрую лошади, кинжал, подвески и глиняный горшок с золотым песком. Вот и назвали эту гору «Золотой», а под ней — горная речка упиралась в плотину. В запруженном водоёме водилось множество мелкой рыбёшки и речных крабов. Здесь и купались в юности, и ныряли, и плавали на самодельных плотиках.

Всё это наш путник представил себе очень чётко и не сомневался в том, что скоро увидит родной уголок таким, каким помнил до войны.

Идти было легко. После сытных слив и медовых грушек шагалось бодро и весело. Скоро должна быть шоссейная дорога. Думы наедине, мысли сменяли одна другую: «Какая она сейчас, Золотая Гора?» Подумал и вспомнил письмо, о котором Анатолий Иваньков рассказывал в поезде, когда ехали на фронт: «Кажется, он говорил, что Золотую Гору сожгли немцы. Интересно, уцелел ли дом Иваньковых? Где теперь их искать? Прошло ведь пять лет».

Попутная машина доставила курсанта Галерина до места. Сколько военный ни задавал шофёру вопросов, тот ни на один не ответил. Сливы жевал, ел груши, говорил недовольно:

— Я человек здесь новый. Никого не знаю. Сам тоже буду уезжать. Нефтепромысел закрыт, работать негде… У меня — семья! А жизнь здесь — одна благодать! Люди поразъехались, дома побросали, потянуло на большую нефть в район Второго Баку, кто куда. Слыхал? Туймазы, Ишимбай, Бугуруслан? Там девонскую нефть открыли, люди хорошо зарабатывают… А здесь что — всё захирело! Наша автобаза — пять дохлых машин. Всё на ремонте стоим. Разве это работа?..

Алексей вышел из кабины и не понял, где оказался. Справа, где был посёлок Золотая Гора — пустырь, старый бурьян — выше головы. Всё заросло терновником, шиповником, ажиной… Лёшка не поверил своим глазам: «А где же дома? Где наш садик? Вон там был клуб! И Толькиного дома нет… Я должен найти то место, где мы на крылечке песни пели, где Анатолий бренчал на гитаре…»

Курсант нашёл заросшую тропу и полез в глубь кустарника, раздвигая колючки. Женщина увидела, остановилась в изумлении и стала кричать:

— Молодой человек! Не ходите туда, там немецкие мины стоят и змей много… Никто туда не ходит!

— Но ведь здесь был посёлок?

— О, когда это было! Был посёлок, да сплыл! Говорят, фашисты сожгли, ни одного сарайчика не оставили… Ходят разные слухи…

— А вы давно здесь живете?

— Недавно, после войны приехали, — она махнула рукой и на ходу бросила, — туда никто не ходит.

Курсант постоял, задумался: «Зачем же мины, если посёлок сожжён? Враки всё это». Ему очень хотелось найти какие-либо признаки жизни людей: «Там была старая груша. Когда-то ребята трясли её. Доставалось лакомство и козе, и поросёнку. Неужели и её нету? Быть этого не может!» Он поправил вещмешок, забросил шинель на плечо, чтобы не мешала, и решительно полез в заросли. Колючки кустарников хватали за сапоги, цеплялись за брюки и гимнастёрку. Настырный, пролез-таки чащобу! Вышел на более свободное место, дошёл до клуба и увидел сгнивший деревянный тротуар. Клуба не было, а то место, где он стоял, поросло бурьяном. Но «тротуару» добрался до своего дома, вернее, места, где раньше был дом. Здесь, на развалинах, росли паслён, лебеда, одичавшие помидоры и дурман с колючими коробочками. Вокруг стеной стоял высоченный чертополох — не пройти! Пустырь выглядел диковато и неприветливо. А вот и старая груша! Полузасохшее дерево с чахлой кроной ещё плодоносило: на уцелевших ветках висели ярко-жёлтые плоды. Груша выжила, перенесла пожар войны, постарела, но, как могла, боролась за своё существование. Садика не было, и грядок, где росли цветы, совсем не видно. Лёша остановился. Он переживал за судьбу уютного уголка. Встал посреди останков своего дома. Наверняка вот здесь были ступеньки веранды, где он играл с Анатолием в шахматы, где украдкой читали «Воскресение» Толстого, о судьбе несчастной Катюши Масловой. Галерин снял фуражку, постоял, расстегнул ворот гимнастёрки и присел на подгоревший пень. Он скорбел: «Отчий дом, что с тобой сталось! Где ты, уголок моей юности, где садик, в котором были цветы, душ и малинка?..» Ему представилась картина пожарища. Горели жилые дома, горело всё, что было в доме. Горели люди… Они выскакивали ночью из огня и отчаянно кричали, спасаясь от гибели… Это немцы при отходе с Северного Кавказа сжигали посёлки и хутора. Отход оккупантов осуществлялся продуманно, по плану: дома обливали горючим, поджигали ночью, когда люди спали. Всё делалось по единому сигналу, чтобы деревянные строения вспыхнули разом. Тот, кто растерялся, сгинул в пламени пожара. Никто горевших не спасал и некому было тушить пожары…

Глубоко вздохнув, сержант Галерин вспомнил Польшу. Там тоже при отходе немцы оставляли в деревнях факельщиков и поджигали всю деревню сразу. Значит, тактика фашистов при отступлении была всюду одинаковой…

Неожиданно курсант увидел меж сапог серую гадюку. Потревоженная тварь уползала и не думала кусать, но Лёшка вскочил, как ужаленный, и невольно потрогал зад. Он прекрасно знал, что гадюка не нападает на человека, она лишь защищается, если наступят на неё. Однако, инстинкт самосохранения сработал раньше сознания. Наблюдая, как змея уползает в заросли, Галерин подумал: «Надо, пожалуй, уходить отсюда… Прощай, мой дом родной. Прощай, старая груша. Где же теперь искать Иваньковых?»

Человек в солдатской форме выбирался из лабиринта зарослей на дорогу, обратив на себя внимание прохожих сельчан: «Не рехнулся ли этот военный?» Но Галерина никто не мог понять: никто не знал, что у него на душе творится. Он отряхнул брюки, осмотрелся. До самой плотины беспорядочно громоздились ветхие хибары. Люди, бежавшие от пожара на Золотой Горе, вынуждены были наспех поселиться где попало. Они построили себе временные «фанзочки», чтобы укрыться от непогоды и перезимовать. Жить-то где-то надо было. Вот и налепили под горой настоящий «шанхай». Между маленькими домишками не было ни улиц, ни переулков. Лишь узенькие тропинки приводили людей к своим «хаткам». Так погорельцы пережили всю войну. Алексей увидел, что многие и сейчас живут в этих лачугах.

Слева от дороги Галерин заметил вросшее в землю облупленное строение без крыльца, напоминающее сараюгу, у входа в которую копошилась горстка людей. «Да ведь это сельский магазин», — едва узнал его наш путник. Он помнил, что рядом с магазином была школа: «Неужели это она?!» Какой-то хилый хлев с фанерными окнами. Дорожки к нему заросли, крыша продырявлена, из стен торчит дранка. Теперь там тарный склад сельмага, да пристанище голодных крыс. Унылая тоска охватила душу курсанта: «И я здесь учился? Не верится просто!» Он прошёл через десятки городов Европы, но такого запустения нигде не видел. Куда идти, кого спросить, где искать следы пятилетней давности?

Наконец, Алексей зашёл в сельмаг, поздоровался:

— Скажите, пожалуйста, знаете ли вы кого-нибудь из старых жителей посёлка? — обратился он к продавцу. Женщина немного смутилась, увидев военного паренька, и быстро заговорила:

— Вам кого нужно, молодой человек?

— Я ищу семью Иваньковых, до войны на Золотой Горе жили. Не слыхали таких?

— Ой, нет! Я недавно здесь работаю, не знаю…

Любопытная старушка вмешалась в разговор:

— Я знала Иваньковых! Иван на пекарне работал. Жили Иваньковы, жили, да кудай-то уехали. У них дом сгорел, сожгли их дом фашисты… А ты кто? Не сыном ли им будешь?

— Нет, не сын… А куда уехали, не знаете?

— Не знаю, верно не знаю, но кажется, говорили, на греческий хутор убежали, в Хартыс, за перевал, кажись, подались. Тогда кто куды разбегался, когда посёлок горел. О, что было здесь, страху пережили сколько, не дай Бог… Людей много погибло, детишек жалко…

— Спасибо, бабуля! Я пошёл в Хартыс! До вечера дойду, успею. До свидания!

— Постой, сынок, возьми, вот, кукурузку, принесла продавать, только что сварила, ещё горяченькая, по рублю штука, бери, сынок.

Алексей с удовольствием выбрал четыре початка душистой кукурузы, попросил соли, завернул еду в полотенце и положил в вещмешок. Он с поезда кроме груш и слив ничего не ел, и теперь почувствовал сильный голод.