ПРОЩАЙ, ДИМУРОВ

Третий стрелковый батальон стоял в густом заповедном лесу южнее Побъянице в полсотне километров от Лодзи. Осенний лес сбрасывал свой багряный наряд. Листва давно порыжела и резко отличалась от сосен. Было тихо, солнечно. Ночные холода заставляли ёжиться, искать тепло, проявлять находчивость, чтобы согреться. Здесь часто встречались лесные обитатели: зайцы, уже менявшие летние шубки на зимние, косули с растопыренными ушами, а вечерами раздавался рёв изюбров, идущих на бой. Поговаривали, что здесь даже зубры есть и много кабанов.

Прекрасный старый лес, полный здоровья и сил, по-осеннему красив. Несмотря на то, что в Европе бушует огонь войны, этот уголок не пострадал, лишь уход за лесом и его живностью ослабел, да покой зверей нарушался гулом летящих бомбардировщиков. Заботливых егерей разогнала война, кормушки опустели, но животные не одичали и тянулись к людям. Чудесно осенью в лесу: грибов, ягод, желудей…

…Но в мозгах, костях и жилах, как заноза, торчала война. В восьмой роте уже погибли трое и пятеро ранены. А вчера погиб любимец роты — гвардии старшина Димуров.

Это случилось в полдень, когда старшина запряг Сивого и Славяна и отправился в полковой склад за зимним обмундированием. Он взял ППШ, аккуратно заправился и хотел уже трогать, как старший лейтенант Бажов, заметил ему:

— Старшина, возьми пару солдат для охраны! Куда прёшься, отчаянный…

— Не на фронт, в тыл еду, товарищ старший лейтенант — не впервой! — Он хлестнул лошадей и поехал по мягкой, давно не езженой лесной дороге.

Старшина Димуров оказался наедине с дремучим лесом. Оглядывая вековые деревья, он услышал, как Сивый недовольно фыркнул ноздрями, а Славян высоко поднял морду и уставился на дорогу: там, впереди, по-собачьи сидела рыжая лиса с белой грудкой. Она явно не боялась лошадей, не спеша поднялась, показала свой пышный хвост и прыгнула прочь с дороги. Ездок подумал: «Сколько здесь дичи, но ни один солдат или офицер не поднял автомат, чтобы убить косулю или кабана…» — Не только совесть не позволяла убивать заповедную дичь, — другие, чисто военные соображения запрещали охотиться: скрытность сосредоточения, звукомаскировка, этика военного. Оружие дано для других целей!

Лошади напрягались. Колёса глубоко врезались в песчаную почву и трудновато было волочить армейскую повозку. Старшина не торопился. Он поглядывал на стройные корабельные сосны, задирал голову, и она приятно кружилась от удовольствия и наслаждения. Димуров шептал сам себе: «Я правильно говорил солдатам, когда заходили в этот лес: „Мы не захватчики! Мы освободители! Мы не можем трогать то, что не принадлежит нам. Мы гости в этой стране и должны вести себя, как подобает гостям. У нас так в Грузии…“».

Незаметно для себя старшина пересёк большой лесной массив, выехал на просёлочную дорогу и через час достиг намеченной цели. Это был небольшой населённый пункт, где размещался штаб стрелкового полка и его тылы. Димуров подъехал к усадьбе, окутанной садовыми деревьями. На крыльце большого деревянного дома с открытой верандой красивая полячка хохотала с кругу полковых писарей. Она показывала свои фотографии в обществе немецких офицеров. Приторочив уздечку к столбу, Димуров подошёл к крыльцу:

— Здравия желаем, товарищ старшина! — заорали младшие чины штаба.

— Здравия желаю! — пожал всем руки старшина. — Здравствуйте, пани! — Хозяйка протянула пухленькую ручку и кокетливо улыбнулась. Она вела себя несколько развязно, но гость не придал этому значения, лишь смущённо улыбнулся красавице, мельком глянув ей в лицо. У него не возникло никаких подозрений в отношении хозяйки дома, беспечно шутившей средь парней. Как выяснилось из разговора, в этом доме до нападения фашистской Германии на СССР размещался штаб немецкого сапёрного батальона и Барбара хвастливо рассказывала солдатам все подробности общения с начальством. Хотя она говорила по-польски, всё было понятно без перевода на русский. Достаточно двух-трёх недель общения, чтобы понимать разговорную речь и объясняться.

К четырём часам дня старшина Димуров загрузил повозку телогрейками, шапками-ушанками, тёплым бельём, шерстяными портянками и прочей амуницией, закрыл всё брезентом, затянул верёвкой, сел на облучок и тронул лошадей. Ещё два часа светлого времени. Он успеет доехать, а потому был спокоен и уверен в благополучном возвращении. Но только свернул он с просёлочной дороги в лес на знакомую колею, сразу же потемнело. Кроны сосен закрыли полнеба, оставив узкую полоску света над головой. Прошло минут десять. Вдруг лошади запрядали ушами, подняли морды, замедлили ход и стали беспокойно озираться. Они почуяли засаду. Старшина перевёл автомат на грудь и взвёл затвор. Впереди на дороге стоял человек и что-то орал. Справа вылез из леса ещё один и шёл к повозке с оружием наперевес. Димуров спрыгнул с повозки налево, притормозил лошадей и дал очередь по правому. Тот упал, вскочил и спрятался за дерево. Передний выстрелил в лошадь и Сивый взревел, рухнул на морду, потянув за собой Славяна. Задние ноги ещё держали его, и он пытался подняться. Славян бился в упряжи, порвал узду и выскочил из постромков. Прикрываясь повозкой, Димуров дал очередь по третьему бандиту, возникшему в полсотне метров сзади. Но тот успел выстрелить и ранил ездока в левое плечо. Старшина выронил автомат, достал гранату под сиденьем, с трудом вырвал кольцо с чекой и швырнул в заднего — удачно! Бандит замер. Славян от взрыва и стрельбы перепугался, отчаянно вырывался и бешено ржал. Переднему бандиту мешали лошади. Он прицелился в Славяна, но передумал, перенёс огонь на Сивого и пробил ему шею. Голова лошади дёрнулась и упала на землю. Задние ноги, всё ещё державшие могучее тело, медленно подкосились, и он упал на бок, испуская истошный храп. Двое бандитов наступали, подходили всё ближе, прячась за деревьями. Правый, видимо, раненый, хромая, перебегал от дерева к дереву. С большим трудом старшина Димуров сбросил шинель и правой рукой схватил автомат. Положив его на повозку, надёжно упёрся, прицелился и дал длинную очередь по раненому бандиту… Левая рука Димурова намокла, обессилела. Горячее сердце рвалось из груди, выбивая кровь в рукав гимнастёрки. Нападавшие выжидали. Они поняли, что ездок ранен, добыча в их руках, но время подгоняло бандитов: они боялись обнаружить себя, поэтому очень торопились…

Димуров слабел: кружилась голова, в глазах темнело. Но сознание работало чётко. Он готов был стрелять, ещё есть силы, но нападающих не видно — затаились! Передний незаметно обошел старшину и сзади ударил его ножом в шею. Горячая кровь брызнула бандиту в лицо, на грудь, и он злобно выругался… Убийца лихорадочно выпряг Славяна, посадил раненого сообщника верхом. Очевидно, третий был мёртв. Некогда! С ним всё кончено! Куда его?! Скорее надо уходить! Бандит бросился к умирающему Димурову, сорвал с его груди орден и медали, вытащил документы из нагрудного кармана. Затем ножом вспорол брезент на повозке, выхватил связку телогреек и две пары сапог (больше не взять), бросил на Славяна и вскочил на загривок взбешенной лошади.

Грабители умчались в лес: ищи-свищи разбойников в дремучей чаще!

Добить Сивого бандиты не успели: не до жалости было! А раненый конь беспомощно бился, страдал от боли, ржал, ежеминутно издавал тяжёлые вздохи. Он прислушивался и ждал помощи. Его пугали тишина, наступившая после боя, и одиночество в чужом лесу. Становилось всё темнее. Дрожь охватила израненное тело животного. Он стонал, может, плакал по-лошадиному, может, хотел умереть, да не мог. Его охватило смятение. Натужившись, он пытался освободиться от упряжи, встать, но силы покидали его. Этот боец в хомуте и сбруе имел право на сострадание к нему, так как всю свою армейскую жизнь честно служил людям. За что ему такие муки…

Никто не видел и не слышал, что произошло в лесу: вечерний бой далеко за околицей лесной деревушки длился не более четверти часа. Димуров уже истек кровью и ничем не мог помочь Сивому. Конь видел своего хозяина лежащим на земле и взывал о помощи. Бедолага надеялся, что человек встанет, подойдет, освободит от пут, от жгучей боли на шее и в ноге. Но помощи не было… Стало совсем темно. Раненый конь захотел пить. Жажда обуяла его. От нетерпения он поднял голову и жалобно заржал. Ему мерещилась вода, светлая, чистая, прохладная, как тень. Пробитая шея не держала голову, и она тяжело шлепнулась в лужу. Конь учуял запах крови. Ужас, удушье навалились на него, он захрапел: «Встать бы! Напиться!..» Хотел снова заржать, но не хватило сил. Судороги сковали все тело. Невыносимая боль сломила Сивого. Он потерял сознание.

Командир восьмой стрелковой роты старший лейтенант Бажов посматривал на часы и волновался: «Пора бы вернуться старшине! Где он? Скоро начнет темнеть…» Тревога передалась усатому ездовому Дахно, который на этот злосчастный день занемог, и старшина разрешил ему остаться.

— Вот что, Пухов, — обратился ротный к санинструктору, который обхаживал Дахно, — бегом к комбату, отдай ему это донесение. Если даст машину, пригони сюда!

Пухов умчался. Командир вызвал взводного:

— Младший лейтенант Катышев! Подготовьте взвод к поиску! Оружие, гранаты, фонари. Ждите прихода машины…

Газик шел с зажженными подфарниками. Приехал адъютант старший батальона капитан Проскурин. Доложив обстановку, командир роты попросил его не ехать на поиски, остаться в роте. Проскурин согласился.

Полуторка шла с трудом, урча и тужась. Солдаты теснились в кузове. Через полчаса увидели на дороге повозку. Несчастный конь поднял окровавленную голову, хрипло заржал.