Он замолкает и смотрит на меня. Его глаза полны раскаяния.

— И был полностью в этом уверен, пока ты не сказала, что встретила другого меня на треке на прошлой неделе, тогда я понял, что мне не удалось ничего исправить.

— Ты должен был рассказать мне. — Я с трудом подбираю слова. Он был так уверен в своих способностях, врал мне, думая, что защищает меня от боли. Но все же не смог защитить. И не потому, что я тот человек, которому нужно принять другое решение, а потому, что единственный, кто знает, как это исправить.

— Что я должна сделать по-другому? — спрашиваю я и жду, когда же он нарушит молчание и, наконец-то, заговорит, как обычно, укажет мне на какую-то поворотную точку во времени, которую я упустила, на что-то, что вернет всему этому логику. Скажет мне, что должно произойти потом, и убедит, что все будет хорошо.

Но он снова опускает взгляд в пол и произносит:

— Я не знаю.

В прошлый раз, когда он обидел меня, я собралась и не позволила себе расплакаться перед ним. Но в этот раз мне все равно. В этот раз я уже не могу сдержаться, и позволяю себе расплакаться горькими слезами, полными злости, даже не пытаясь их остановить.

Я плачу потому что он все-таки потерял контроль над своим даром и теперь признавал это, потому что он долгое время хранил все это в себе и клялся, что секретов у него больше нет, только лишь для того, чтобы защитить меня. Но больше всего я плакала по той 31-летней мне, которая провела почти двадцать лет, скучая по мальчику с взъерошенными волосами и дымчато-голубыми глазами, который пришел и изменил ее жизнь одним снежным днем в городе Эванстон штата Иллинойс.

И как он мог не рассказать мне о письме, в котором раскрывалась наша судьба, и из которого становилось понятно, что он не сможет остаться? И что знал об этом все время?

— Как ты мог… — Начинаю говорить я, но не могу закончить предложение. Но мне нужно это сделать, потому что в противном случае я знаю, что он подумает. Он подумает, что разрушил мою жизнь. Что ему с самого начала не следовало быть со мной. Что ему нужно было уйти сразу же, как только появилась такая возможность. Но сейчас я уже слишком любила его, чтобы позволить ему так думать.

Я вытираю слезы, но прежде, чем мы успеваем что-либо сказать друг другу, у меня скручивает живот, и я сгибаюсь пополам, с силой вцепившись в одеяло. Кажется, что все внутри просто пылает. Не могу двигаться, не могу дышать. Но слышу, как Беннетт зовет меня по имени, и чувствую, что он подходит ко мне. Все кажется таким далеким, приглушенным. Его лицо становится неясным, искривленным, словно я смотрю на него через объектив камеры, у которой сбился фокус. Живот крутит и выворачивает с такой силой, что я вынуждена снова согнуться пополам, слышу, как из горла вырывается крик. Громкий.

Потом становится темно и тихо.

Мое лицо в слезах. Чувствую запах кожи и ощущаю ее ладонью, вытягиваю ноги и пытаюсь выпрямиться на сидении. Открываю глаза.

Я вернулась в Эванстон, сижу на темной парковке, совершенно одна, в джипе Беннетта.

— Нет… — Больше ничего не могу произнести, поэтому только повторяю. — Нет. Нет. Нет!

Оглядываюсь и чувствую, как к горлу начинает подступать паника. Продолжаю смотреть на водительское сидение, в надежде, что Беннетт магическим образом снова здесь появится, как он обычно это делает, но его все нет, и ключей от машины, которые должны быть в замке зажигания, тоже нет. Вспоминаю, что Беннетт положил их в карман джинсов.

Цифровые часы на приборной панели показывают 11:11. Прошло всего пять минут.

Теперь я понимаю, что чувствовал тогда вечером в парке Беннетт – когда тебя вышибает против твоей воли, это совсем не похоже на путешествие. Не могу сесть прямо или нормально вдохнуть, тяжело дышу и стараюсь не поддаваться панике. Живот начинает крутить, на этот раз очень сильно, осматриваю машину – она такая чистая – нет даже пустого стаканчика из-под кофе, который я смогла бы использовать, когда меня вырвет. Поэтому прикрываю рот рукой и откидываюсь на сидение.

Дыши.

Держись.

Дыши.

Держись.

Меня сейчас вырвет.

И мне нужен большой стакан воды.

Дыши.

Держись.

Тянусь к ручке в дверце машины, начинаю тянуть ее на себя, как вдруг замечаю маленький мигающий огонек на приборной панели. Сигнализация включена. Как только я открою дверь, она сработает. Но все сильнее ощущаю металлический привкус во рту, а живот уже сжался в тугой мяч, поэтому рывком открываю дверь – звук сработавшей сигнализации заглушает издаваемые мной звуки, меня рвет прямо на парковку рядом с машиной.

Когда все содержимое желудка оказывается на асфальте, утираю рот рукавом и осматриваюсь, орущая сигнализация напоминает мне, что у меня нет ключей. Вижу как в доме напротив зажигается свет и понимаю, что нужно убираться отсюда, пока кто-нибудь не вызвал полицию. На всякий случай обыскиваю машину в поисках ключей, надеясь, что они могли таинственным образом появиться.

Сейчас я не слишком далеко от дома, но срываюсь с места и тороплюсь по направлению к своему кварталу так быстро, насколько позволяет мой сегодняшний наряд. Если бы я бежала с обычной для меня скоростью, то оказалась бы дома через пятнадцать минут, но сейчас на это расстояние у меня уходит полчаса, спасибо узкой юбке Эммы и высоким каблукам. Это еще и потому, что я постоянно останавливаюсь, надеюсь, что меня догонит джип Беннетта. Крохотная часть меня все еще надеется на то, что он может появиться в любой момент, и мы будем стоять в темноте и ругаться по поводу письма, и я, скорее всего, прощу его, просто потому, что рада, что он вернулся. Но джип все не появляется.

Наконец-то добираюсь до дома, с трудом поднимаюсь по ступенькам и вхожу. Стараюсь очень тихо прокрасться мимо кухни, но не получается – папа замечает меня.

— Как кино? — Он выглядывает в окно в поисках машины. — А где Беннетт? Разве он не довез тебя домой?

Даже боюсь представить, как я сейчас выгляжу. Зареванная, опухшая, вспотевшая со всклоченными волосами.

— Мы были в кофейне, — солгала я.

Отец оглядывает мою мини юбку, растрепанные волосы, и смотрит на меня таким жестким и сердитым взглядом, которого я у него никогда еще не видела.

— Ты ужасно выглядишь. Что случилось, Анна? Лучше расскажи мне всю правду.

Правду. Сначала мы были в кино. А потом в Сан-Франциско. Я перебирала корешки от билетов, и какое-то мгновение была счастлива, а потом злилась. Вдруг меня вернуло снова на парковку, и теперь я дома. Но говорю я первое, что приходит мне в голову.

— Мы поссорились. Беннетт не знает, где я. Извини. — Чувствую, как слезы снова бегут у меня по щекам. — Это был просто ужасный вечер.

— С тобой все в порядке? — спрашивает он, и его взгляд смягчается, хочу сказать «нет», но пока не могу произнести ни слова. Папа прижимает меня к себе и держит, пока я соплю ему в плечо. Наконец, слезы закончились.

— В следующий раз лучше иди в книжный магазин и звони мне, чтобы я забрал тебя. Хорошо?

— Хорошо. Прости.

— Ничего. Все в порядке. Держу пари, что утром тебе станет лучше. — И он поглаживает меня по спине. Иду к лестнице.

— Анни. — Поворачиваюсь к нему. — Если лучше не станет, приходи ко мне. Ладно?

Улыбаюсь и бреду по ступенькам наверх. В моей комнате за это время ничего не изменилось. Прежде, чем отправиться по магазинам, я собиралась постирать одежду. Учебники и тетради небрежными стопками лежат на столе. Кровать не заправлена.

Этого просто не может быть. Подхожу к окну и выглядываю, надеясь увидеть машину Беннетта на подъездной дорожке. Перед глазами возникает картина – вот Беннетт сидит на кровати, держа в руках письмо, и беспомощно наблюдает, как впервые за все это время, кто-то исчезает у него на глазах.

Письмо.

В тот день, когда я назвала ему свое имя в столовой, он уже знал, кто я. Он знал, что мы были вместе, и что он должен будет уйти и не вернется. Он знал все, а я не знала ничего.