Когда Ласкин вернулся туда, где шла борьба, трава, примятая отползшим Назимовым, уже поднялась. Рядом с брошенным мешком лежали свежие панты. Подумав, он положил их в свой мешок и стал торопливо пробираться сквозь заросли. Он должен был опередить Назимова или вовсе не возвращаться в дом у пролива.

Было уже далеко за полдень, когда запыхавшийся Ласкин подходил к домику егерей. Как и впервые, когда он его увидел, домик блистал белизной среди яркой зелени прибрежия и, как тогда, был тих.

Обойдя дом, Ласкин увидел, что за огородом, в тени деревьев, качается гамак. В гамаке, проминая его почти до земли длинным неуклюжим телом, лежал человек с продолговатой, как дыня, головой. Босые ноги были задраны выше головы. Одна ступня забинтована. Человек с кем-то разговаривал. Его голос был скрипуч и как бы шершав. По перевязанной ноге Ласкин понял, что это пострадавший на сенокосе егерь Чувель.

Чувель благодушно беседовал с маленьким Борисом, присутствие которого можно было определить только по голоску, идущему откуда-то из зелени дерева.

— Ты гляди-кась, птичка. А раз ты птичка, значит спой мне что-нибудь сладенькое, — говорил Чувель.

— А если упаду? — серьёзно спросил мальчик.

— Какие же птицы, гляди-кась, падают? Птицы летают, а не падают Ты летать можешь?

Среди зелени ветвей Ласкин увидел мальчика. Он сидел верхом на суке, крепко держась ручонками. На лице его радость сменилась выражением страха. Он, видимо, задумался над вопросом Чувеля и взглядом мерил расстояние до земли.

— Страшно, — прохныкал он. — А ну, как упаду?

— Ежели птичка, то не должен бы упасть. А ежели упадёшь, так, значит, не птичка. Тогда, гляди-кась, тебе уже никогда не летать.

— Нет, летать.

— Нет, не летать.

— Папа сказал, что я буду лётчиком, а лётчики летают.

— Эва! — засмеялся Чувель. — Гляди-кась, лётчиком? Это ещё когда будет-то!

— Скоро будет. Я уже большой.

— А ежели большой, так слезь с дерева сам. Мальчик замолчал и стал примеряться, слезть ему или не слезть?

— Дядя Ваня.

— Ась?

— Знаешь… что?

— Что?

— Сними меня отсель.

— Гляди-кась, вот так лётчик. Сними его с дерева! Сам слезай.

В этот момент на пороге дома появилась Авдотья Ивановна. Увидев сына на дереве, она крикнула Чувелю:

— Ты что ж это, старый дурень, с ума спятил? Ребёнка на дерево закинул, прости господи!

Широко, по-солдатски, ступая и на ходу обтирая о фартук мокрые руки, Авдотья Ивановна пошла к дереву. Но, прежде чем она успела пройти половину расстояния, Чувель с неожиданной лёгкостью выскочил из гамака и на одной ноге запрыгал к дереву. Взмахнув длинными руками, он сгрёб Бориса и бросил в гамак. Мальчик с заливистым смехом подпрыгнул в упругой сетке.

— Роман когда вернётся? — спросил Чувель Авдотью.

Ласкин хотел выйти из своей засады и вступить в разговор, но то, что он услышал, заставило его ещё глубже отступить в тень.

— Знаешь, Ваня, неспокойно у меня на душе. Как бы промеж них там чего не вышло.

— Гляди-кась, чего они не поделили?

— Мне Роман перед уходом сказал, что отошьёт этого гостя. Не понравился он ему.

— Они что, поссорились?

— Не то чтобы… но что-то Роман его невзлюбил. Сразу эдак… Даже удивительно… — в раздумье проговорила она и повторила: — Неспокойно на душе.

— Ну, душа — это принадлежность буржуазная. В тебе душе и делать-то нечего. Для её помещения нежные телеса нужны. — Чувель звонко шлёпнул сестру по широкой спине.

Авдотья вспылила:

— Блаженный! Я тебе всерьёз говорю.

Чувель насторожился:

— Что-нибудь замечала?

— Особого ничего…

Чувель сплюнул.

— Присмотреть, может, и нужно, ежели уж разговор пошёл, но… — он уставился на свою забинтованную ногу. Авдотъя решительно сказала:

— Сиди. Сама пойду.

— Ладно, — согласился Чувель. — Возьми мой карабин, полегче он.

Он сказал это так просто, точно предложил даме зонтик.

Ласкин решил, что пора выйти из засады, чтобы помешать Авдотье теперь же уйти в тайгу.

— Здравствуйте! — сказал он насколько мог просто и протянул принесённые панты. — Вот посылка от Романа Романовича.

Авдотья посмотрела на панты.

— А сам?

— Велел передать, что задержится ещё на денёк. Отстрел плохо идёт.

Авдотья спросила более приветливо:

— А как вам понравился отстрел?

— Сказать правду — ничего интересного.

— Домой собираетесь?

— Да, думаю уезжать.

Подавляя улыбку удовлетворения, Авдотья степенно проговорила:

— Ну что же, брат может подвезти вас на шлюпке к пристани. Все равно панты отвозить.

Чувель запротестовал:

— Гляди-кась, из-за одной пары ехать? Небось до завтра не завоняют. А тогда вместе с теми, что Роман принесёт, и отвезём.

Авдотья настаивала на том, чтобы ехать теперь же. Когда выяснялось, что ехать придётся долго, её охотно поддержал и Ласкин.

— Ин ладно, приготовь шлюпец, — согласился Чувель. — А только, парень, поедем мы к ночи. Сейчас немыслимое дело. Гляди, пыл какой. И сами сопреем и панты завоняем. Ты, Дуня, в погреб их, в погреб.

На том и перешили: ехать вечером. К тому же оказалось, что и пароход на Путятин зайдёт лишь к утру, Ласкин попадёт прямо к отходу.

— По прохладе и поедем, — резюмировал Чувель.

Совершенно успокоенный удачно складывающимся отъездом, Ласкин не спеша собирал свой несложный багаж, когда до него донёсся приглушённый шёпот Авдотьи Ивановны:

— А всё-таки, Ваня, я в тайгу схожу… Снесу Роману поесть.

— Небось не умрёт с голоду. Не маленький.

— Все-таки пойду.

— Сердце не на месте?

Ласкин слышал, как Авдотья Ивановна гремит посудой, собирая еду. После некоторого колебания он снял с гвоздя флягу термоса и, отвинтив дно, вынул из него небольшой алюминиевый цилиндр, наполненный белым порошком. Порошок был плотен и тяжёл. Ласкнн вынул свежую пачку папирос и тщательно обмакнул конец каждого мундштука в порошок. Отряхнув папиросы, чтобы на них не оставалось заметных следов порошка, он уложил их обратно в коробку. Несколько папирос из другой пачки, обработанных таким же образом, положил себе в портсигар.

Теперь нужно было сделать так, чтобы Авдотья Ивановна не ушла в тайгу раньше, чем уедет он сам с Чувелем.

Пользуясь тем, что она хотела скрыть от него своё намерение идти к мужу, и делая вид, будто не замечает её нетерпения, он стал занимать её разговорами. Сидя перед ним на крыльце, она в волнения складывала и снова разворачивала на коленях платок. Когда она проводила рукой по ткани, распластанной на могучем колене, складка заглаживалась, как разутюженная. В одном этом движении чувствовался такой напор физической силы, что Ласкину страшно было подумать о недружеском прикосновения этих рук.

Перед закатом Чувель наконец собрался в путь. Ласкин как можно теплее простился с хозяйкой и просил её принять в подарок коробку хороших папирос:

— Я заметил, что вы иногда покуриваете.

— Редко, — застенчиво сказала Авдотья Ивановна.

— Папиросы отличные. Они помогут вам скоротать сегодня вечерок в ожидании мужа. А нет, так передадите ему от меня.

Он положил коробку на край стола, так, чтобы её нельзя было забыть.

Как только раздались первые всплески Чувелевых весел, женщина поспешно поставила на стол ужин для Бори и, наказав ему поесть перед сном, ушла в тайгу.

Папиросы лежали там, где их оставил Ласкин.

От стука захлопнувшейся двери Боря проснулся. Несколько времени он лежал, широко открытыми, словно бы удивлёнными, глазёнками озирая горницу. Потом с тою быстротой перехода от дремоты к бодрствованию, какая бывает только у животных и маленьких детей, соскочил на пол и, шлёпая босыми ножонками, стремглав подбежал к окошку. Через миг спавший на подоконнике кот был схвачен в охапку. Переходя из горницы в горницу, мальчик таскал кота под мышкой. Тот безропотно переносил это неудобное, но, по-видимому, привычное для него положение и даже удовлетворённо урчал.