Мальмгрен шел очень плохо. То и дело он падал на лед. Нужно было дожидаться, пока он наберется сил, чтобы подняться на ноги. А тут еще Мариано заболел слепотой. Нам пришлось остановиться и сделать большой привал, чтобы дать отдохнуть его глазам. Мы оставались на месте три дня. Мальмгрен тоже немного оправился.

После недели пути стала давать себя знать наша мало приспособленная для такого похода обувь. Мальмгрен чаще других оступался и попадал в талую воду на льду, чаще других натыкался на острые осколки льда. Его обувь разрушалась быстрее нашей. Скоро ему пришлось обвязать ноги обрывками одеяла.

Две недели пробивались мы через движущиеся льды, преграждавшие нам путь. Мальмгрен слабел у меня на глазах. Он не мог уже идти дольше часа. А что такое час в подобном походе? Нам нужно было идти как можно скорее, потому что здесь не только каждый шаг, но даже самый отдых требует расхода калорий. А у нас их было так мало! В конце концов Мальмгрен должен был отдыхать перед каждым сколько-нибудь значительным препятствием. Он сгибался под тяжестью сумки с жалкими остатками провианта. На каждом шагу мне и Мариано приходилось ему помогать. Ну, скажите сами — можно ли было так идти? Для нас было ясно: если мы будем двигаться подобным образом, то никогда не увидим земли.

К концу второй недели случилось то, чего следовало ожидать каждую минуту: большой торос преградил нам путь у самого края широкой трещины. Мы с Мариано перебрались через него. А Мальмгрен в бессилии опустился перед препятствием, не решаясь сделать попытку его перейти. Он оставался неподвижным на льду больше часу. Мы не могли больше ждать и стали его уговаривать двигаться следом за нами. Мальмгрен поднялся и стал взбираться на скользкую поверхность тороса. Он уже не шел, а полз на четвереньках. Несколько раз он срывался с ледяного холма и скользил вниз, оставляя на снегу следы израненных рук и ног. Кажется, в третий раз ему удалось добраться до вершины тороса. Здесь он снова остановился отдохнуть. Наконец он стал спускаться в нашу сторону, где торос граничил с широкой трещиной. И тут случилось то, чего я боялся: у Мальмгрена не хватило сил преодолеть трудный спуск с тороса. Он сорвался с его крутого края и покатился в воду. У нас не было средства предотвратить его падение в воду. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как он будет тонуть. Но оказалось, что он последним отчаянным усилием оттолкнулся от тороса и выбросил корпус на нашу льдину. Когда я открыл глаза, Мальмгрен лежал на краю полыньи с опущенными в воду ногами. Мариано держал его за руки, чтобы не дать соскользнуть под лед.

Мы вытащили Мальмгрена. Мы сняли с него брюки и белье и отжали из них воду, но сушить их было не на чем. У нас не было огня. Когда Мальмгрен надевал белье, оно ломалось, как стеклянное. Мальмгрен твердил: «Необходимо идти, необходимо во что бы то ни стало идти, чтобы не отморозить ноги». Но силы его были истощены. Он не мог идти. Пришлось сделать десятый за этот день вынужденный привал. Поев пеммикана, мы заснули. Мальмгрен разбудил нас и сказал, что нужно двигаться дальше. Он говорил так, будто провинился перед нами.

Мы собрались в путь. Мальмгрен тоже поднялся. Я видел, как он стиснул зубы и почти закрыл глаза. Но не издал ни звука.

Он уже сделал несколько шагов; я думал, что все обошлось благополучно, но вдруг он со стоном опустился на лед. Все было понятно. Первый раз я увидел тень отчаяния в его глазах. Казалось, он совершенно забыл о нас. Но, заметив мой взгляд, он выпрямился и спокойно сказал: «Ну, друзья, моя песенка спета. Ноги отморожены бесповоротно».

Но через минуту по-мальчишески весело Мальмгрен мотнул головой и поднялся снова. Из закушенной губы текла кровь. Подавляя стон, он пошел впереди нас, как настоящий предводитель. Но, сами понимаете, что он мог сделать, когда каждый шаг ему стоил больше, чем нам неделя пути?

У нас на глазах Мальмгрен превратился в живей труп, обтянутый темной кожей.

Все бледнее делался призрак надежды на то, что мы дойдем до земли. Наше питание было недостаточно. Необходимо было увеличить рацион. Но Мальмгрен категорически запретил нам это. Он даже сказал, что придется на днях уменьшить и эту порцию. Это было абсурдом! Урезать порцию! Тогда мы совсем не сможем двигаться! Поэтому я сделал вид, будто не замечаю, как он на привалах, когда мы спали, на коленях подползал к нашим заплечным мешкам и подкладывал в них кое-что из своего запаса пищи. По-моему, это было справедливо!

На нашем пути вставали все новые льды. Ровных полей, по которым мы могли бы передвигаться более быстро, не было видно. Мальмгрен ошибался или лгал, чтобы нас обнадежить, уверяя, что до земли уже не так далеко. Быть может, он и в себе хотел поддержать угасающую надежду?

Но какую надежду на спасение может иметь человек, ноги которого распухли и почернели? Мальмгрен уже не шел — он полз на четвереньках. Изредка он пытался сделать несколько шагов, но тут же падал на лед. Откровенно говоря, я даже не представляю себе, как хватало у него сил ползти за нами. Теперь уже не он вел нас, а мы тащили его. Мы двигались медленно, непозволительно медленно. Время уходило безвозвратно. Так не могло продолжаться!»

На этом прерывалась корреспонденция. В пачке газет не было продолжения. Французские, немецкие, английские и особенно американские газеты по-прежнему задавали страшный вопрос: «Съели ли они Мальмгрена?»

Поднявшийся в палате Свэна спор стал таким оживленным, что врач пригрозил запретить чтение вслух.

С этого дня уже вся больница с нетерпением ждала следующей партии норвежских газет, и когда среди них Свэн нашел продолжение перепечатки из советской прессы, в его палате снова собралась вся больница.

— «И однажды после ночлега Мальмгрен не смог подняться даже на четвереньки…» — негромко прочел Свэн.

В палате воцарилась такая тишина, что был слышен шелест дрожащего в руках Свэна газетного листка.

— «Он ничего не говорил и только виноватыми глазами глядел на Мариано. Мы тоже молчали и ждали, что будет дальше.

Оставаться с больным — значило отказаться от надежды когда-нибудь достичь земли, увидеть людей, жить! А кто дал нам право отказаться от жизни?

Двигаться ей навстречу вместе с Мальмгреном — значило нести его на себе. А я чувствовал, что теряю силы с каждым днем, не говоря уже о Мариано, который слабел быстрее меня. Когда мы уходили, Мариано был самым крепким, он был самым здоровым. Теперь от него осталась тень. И что самое скверное — он начинал распускаться. Я каждую минуту ждал, что Мариано, как старший офицер, сделает мне какое-нибудь нелепое предложение, продиктованное малодушием и слабыми нервами.

Так торчали мы около Мальмгрена и ждали, что будет дальше. Он молчал. Я сказал: «Вставайте. Нам надо идти, каждая минута дорога».

Мальмгрен, не глядя на меня, сказал Мариано: «Вы видите, дальше идти я не могу. Бесполезно терять со мною время. В этих льдах больной — мертвец. Я умру — это неизбежно. Для меня смерть не неожиданна, я к ней готов. Вы должны взять себе мое платье и остатки продовольствия. Это облегчит вам дорогу к земле, а я без них скорее умру».

Я-то думал, что придется бороться с его желанием жить, придется его уговаривать освободить нас, придется оставить ему продовольствие и платье. И теперь, услыхав приговор Мальмгрена, произнесенный над самим собой, я ждал, что слезы брызнут у него из глаз. Но глаза его были сухи. Плакал не он, плакал Мариано. Ах, мой друг Мариано, такой большой, крепкий человек, а нервы — как у девушки!

Но у меня крепкие нервы, и я должен был жить. Я сказал Мальмгрену: «Вы — наш начальник, мы обязаны вам подчиниться. Мы возьмем ваш провиант и ваше теплое платье. И мы пойдем к земле. У вас, вероятно, есть там близкие. Что должны мы им передать?»

Мальмгрен, подумав, отстегнул от пояса вот этот походный компас. «Это подарок матери. Я получил его, когда был еще мальчиком и любил бродить по горам родной Швеции. Ему много лет, столько же, сколько моей любви к путешествиям. Моя старушка всегда боялась за меня и говорила, что этот медный старый компас будет служить талисманом, с которым я пройду через все испытания. Верните его матерн и скажите, что ее благословение помогло мне пройти почти через все испытания…»