— Нет, Штумф, — возразил яванец, люди, которые борются за социализм, меньше всего, заботятся о своем брюхе. Они хотят счастья вместе со всеми, для всех.

Боксер засмеялся.

— Э, парень… чтобы один человек сладко жил, надо, чтобы сотни других плохо жили. На этом земля стоит.

— А ты слыхал про Советский Союз? — включился в их спор Бертье. — Там люди строят жизнь по-иному.

— Одни р-раз-зговоры! — проворчал Штумф. — В наших газетах тоже кричат о счастье свободной демократической жизни, ну, а мы знаем на собственной шкуре, к-каково это с-счастье.

В защиту великой республики вступилось с ожесточением еще несколько моряков, из голосов которых задорнее других выделялся надтреснутый бас старого Падди. Его насмешки над скептицизмом боксера вызывали шумные взрывы смеха всей нижней команды. Штумф неожиданно обозлился. Усы его затопорщились и запрыгали.

— Я человек прямой, — сказал он, сжав кулаки, точно готовясь к драке. — Если я за свой пот и труд надеюсь в родной деревне под старость трактир открыть, я так и верую. Верчу своим долларом, как хочу, а советы стану у своей бабы спрашивать, не у вас. С ней мы скорее смекнем, что нам выгодно.

— Н-да, это правильно. Если кто много денег скопил, неплохо в родной деревне соседей-крестьян обдирать. Заманчивое житье! — с ехидством протянул Падди.

— И ты мог скопить, — оборвал хмуро Штумф. — У тебя на вино пошло, а я бережливый… Ну и молчи, не вылупливай глаз на чужое.

Ирландец Падди, который действительно только что приложился к жестяной банке со спиртом, торжественно возразил:

— Не о том говоришь, парень. У нашего брата голова тогда и кумекает, когда немного подвыпьешь. А расчет капиталов, так у меня самого больше двух тысяч долларов в банке… На золотых россыпях в Африке заработал… Теперь вот садик хочу купить с разными фруктами. Одно мою совесть мучит: пристало рабочему человеку иметь такой капитал или нет? Рабочим я остаюсь при саде или буржуем?

Голос Падди звучал глубокой серьезностью человека, решающего для себя сложную и мучительную проблему всей трудовой долгой жизни.

— Ничего, старина, покупай себе сад, работай… только другого не эксплуатируй. В этом все зло! — сказал Наль.

Штумф злорадно оскалил зубы:

— Аг-га, за собственность!.. Все вы за собственность, когда до своего пупка доскочит. А я скажу: н-нет, не может старик иметь деньги в банке и покупать землю, если он с коммунистами. Не его вера!.. На революцию должен их передать, на борьбу с капиталом, если по совести. А не передал, пожалел — не смейся и над трактиром. Один, значит, смысл: хозяином хочет быть, как и я.

Штумф стоял перед ирландцем, распрямив плечи и сжав кулаки, и всю энергию, все бешенство своего темперамента вкладывал в короткие резкие фразы. Моряки сдвинулись около них тесным кругом, выжидательно и сочувственно глядя на Падди, как будто Требуя от него опровержения слов боксера чем-то для всех решающим и бесспорным. Эрна и Ярцев сидели в стороне от толпы на койке, не вмешиваясь в общую сутолоку. Наль с интересом ждал, что ответит ирландец, стараясь ободрить его дружелюбной улыбкой..

Штумф, чувствуя себя победителем, запальчиво продолжал:

— Никакого социализ-зма большевикам не построить. Не верю!.. Ни один человек со своим добром не расстанется.

Падди хотел возразить, но баварец, ярясь от собственных слов, выкрикнул:

— Ты мне не глоткой, а делом… делом докажи, что ты с коммунистами! Раздай свое добро беднякам; отдай свой новый в полоску костюм Янг-Чену, отдай свои доллары нищим… Тогда я поверю тебе, склонюсь, признаю твое рассуждение.

— О, я так жалею, что у меня нет накопленных долларов: я бы их бросил в лицо этому борову, — пробормотал юный месс-бой, испанец Марсело.

Штумф, Не поворачивая головы, быстро и зло ответил:

— Чего у нас нет, тем мы легко бросаемся! Ты прежде помучайся, накопи, а потом я с тобой разговаривать стану, щ-щенок м-молочный!

Падди молчал. Растерянность, которая охватила его после резких слов Штумфа, смешавшего с грязью глубокую его преданность революции, приравнявшего чистую мечту о саде к делам кровососа-трактирщика, сменилась решимостью найти выход. Мозг Падди искал подходящих слов и не мог их придумать/ но вдруг его осенила мысль. Радуясь, что он, наконец, достойно ответит противнику, старый ирландец сказал:

— Нищим да беднякам мои деньги — вроде заплат на ветошь: мало помогут!.. А вот ежели бы я смог их отдать в руки Сталину, то, ей-богу, бы отдал. Без жалости. До копейки! Ну, нет таких людей здесь.

— Д ты почтой! — посоветовал баварец. — Вот дойдем до Гонконга, зайдем все вместе в почтовую контору, ты при нас и пошли. И записочку при деньгах: жертвую, дескать, товарищ дорогой Сталин, свой будущий виноградник на революцию… Ну, что глаза вылупил?… Гайка слабит, когда до дела коснулось?

Ирландец стоял и молчал, окончательно протрезвевший. Казалось, что далеко, в глубинах сознания идет немая борьба между двумя людьми — старым простеньким Падди, долгие годы жившим мечтой о плодовом саде, собственном домике и каждодневной бутылке вина, и Падди-революционером, поверившим в правду совместной борьбы рабочего класса, в правду великих жертв и усилий во имя освобождения человечества. Горящие по-молодому глаза то освещали лицо блеском мысли, то вдруг испуганно гасли, и всем было ясно, что старое в человеке так же сильно, как и новое. Не осуждал никто. Доллары доставались недаром. Почти каждый из этого тесного круга людей, столпившихся около Штумфа и Падди, находил подтверждение слов баварца в своих смутных чувствах. Но именно оттого, что сами они были так же привязаны к старому, так же мечтали о собственном доме и садике, так же боялись расстаться с накопленными грошами, не могли себя пересилить, переломить, — именно оттого всем им хотелось, чтобы старик сотворил для них чудо, в которое было легко и возможно поверить всем вместе и невозможно поодиночке.

Падди чувствовал, как пристально смотрела на него толпа, насыщая его своей волей, двигая с места, требуя от него решительных слов и поступков. И вдруг лицо старика приняло строгое, даже суровое выражение. Он отодвинул плечом баварца, подошел к сундучку, стоявшему около койки, отомкнул его, порылся в куче белья и вытащил тощую пачку американских кредиток.

— Вот… возьми, — сказал он, протягивая их Налю. — Соврал я ребятам: нет у меня в банке двух тысяч и никогда не было… Двести сорок долларов скоплено — с детства люблю с деревьями возиться…

Трогая своей неуклюжей настойчивостью, старый моряк совал в руку Наля шуршащие смятые кредитки и просительно повторял:

— Возьми, возьми! На рабочую революцию жертвую. Не будет Падди хозяином.

Штумф скривил презрительно губы, но тут случилось то удивительное и вместе с тем очень понятное и простое, что происходит с толпой в минуты воодушевления и подъема, когда она наблюдает какой-нибудь редкий случай, что-нибудь героическое и высокое и заражается этим чувством сама.

Первыми побежали Ким и Бертье. Они порылись в своих сундучках и, собрав в горсть все свои жалкие сбережения — около сотни серебряных и бумажных долларов, — бросили их на стол перед Налем.

— Бери и от нас, — сказал сурово Бертье, — перешли семьям твоих товарищей. Помнят ребята, как отправляли транспорт на каторгу. Нашим братом, рабочими, трюмы были забиты…

— Если они для общего дела жизней не пожалели, разве мы станем жалеть гроши — взволнованно крикнул Ким.

За ними зашевелились и зашумели все моряки, и каждый из них бросал на стол, в общую кучу, столько долларов, гульденов, иен, рупий и фунтов стерлингов, сколько он мог и хотел пожертвовать из своих скудных средств семьям яванских революционеров.

Как раз в это время в кубрик вошел Савар. Он слышал и видел все. Взгляд его затуманился и потеплел. Наль крепко обнял его и, поворотившись снова к толпе, дрогнувшим голосом произнес:

— Спасибо, товарищи… Вот этот человек сумеет отправить ваши деньги по назначению. Пусть возьмет их!..